Возрождение общества и ответ государства

Борис Грозовский

Знаки посткрымского оживления российского гражданского общества стали в 2019 очевидными. В новой волне политических протестов заметна в первую очередь молодежь: активизировалось студенчество в Москве, Петербурге и других крупных городах. У многих 20-летних сейчас ощущение, что путинский политический режим «съедает» их будущее и слишком далеко зашёл в наступлении на личные свободы.

Вторая составляющая протестов 2019 года – локальные движения в защиту городских парков и скверов, против строительства мусорных полигонов. Гражданская активность не ограничивается протестами. Она видна по успешному фандрайзингу НКО на помощь детям, на уплату ими штрафов, видна по реакции общественности на ситуации, в которых государство или связанные с властью лица нарушают права и свободы других людей.

Все это означает, что российское общество постепенно пробуждается после 25-летней спячки. Оно проявляет все больший интерес к политике и учится горизонтальным взаимодействиям. До сих пор именно недостаток гражданской культуры был основным препятствием для перехода к демократии. Однако усиливающиеся репрессии могут сорвать находящийся в самом начале ренессанс гражданского общества, напугав одних его лидеров и перекрыв кислород другим.

Постсоветская Россия потерпела очевидную неудачу с переходом к демократическому режиму. Ее причины с учетом современных политэкономических исследований не кажутся ни случайными, ни загадочными. Политический режим, постепенно, год от года усиливающий свой авторитарный характер, весьма гармонично уживается с недостатком гражданской культуры, низким социальным капиталом, отсутствием демократии как значимой ценности в представлениях населения.

Каша в голове

Все значимые рейтинги (Polity IV, the Fraser Institute, Freedom House, the Economist Intelligence Unit, оценка подотчетности правительства в проекте Всемирного банка the Worldwide Governance Indicators) помещают Россию среди стран с авторитарным правлением. Но россияне не имеют отчетливого представления, в какой именно стране они живут. Так, в опросе фонда Фридриха Науманна о свободе (2016) 36,8% респондентов заявили, что у нас в стране демократия, а еще 30,8% — что они не могут сказать, насколько демократична сейчас Россия. То есть более 2/3 опрошенных имеют явные трудности с понятием «демократия».

Еще хуже с пониманием инструментов демократии. Только 26% россиян полагают, что медиа должны быть полностью свободными (30% думают, что им следует находится под госконтролем всегда, а 40% — что он нужен в некоторых ситуациях). А согласно недавнему опросу Центра Левады и Московского центра Карнеги, 45% респондентов считают, что лучше, когда власть в стране сосредоточена в одних руках (46% уверены в обратном).

В 2015, согласно еще одному опросу Центра Левады, только 18% россиян воспринимали демократию как социальный порядок, при котором граждане могут контролировать власть. Задаваемые в рамках World Value Survey (WVS) вопросы о том, должны ли граждане иметь больше влияния на власть, получают в России не более 17% положительных ответов. Опросы WVS показывают, что большинству респондентов вполне комфортно жить в ситуации, когда страной управляет сильный лидер, чьи полномочия не сдерживаются парламентом и реальной конкуренцией на выборах.

Среди наиболее острых, первоочередных проблем в стране россияне в первую очередь называют экономические и социальные, в то время как ограничения гражданских и политических свобод беспокоят очень малое количество людей.

От 2/3 до 3/4 опрошенных не имеют четкого представления, о том, зачем нужна и как работает экономическая конкуренция: 74% респондентов выступают за активное вмешательство государства в экономику, включая регулирование цен (опрос Центра Левады). Только 36% думают, что присутствие в России иностранных компаний — это благо для экономического развития страны (опрос фонда Науманна); 52% считают нужным их присутствие ограничить, а 12% затрудняются с ответом. 

Но ведь институты, обеспечивающие функционирование демократии и рынка — это не абстрактные сущности, работающие вне зависимости от сознания людей. Они работают (или не работают) в связке с культурой (ценностями, нормами и представлениями), которой придерживаются люди, показывал Гвидо Табеллини, экономист из университета Боккони, в статье «Институты и культура». Институты хорошо функционируют там, где индивидуальные представления людей согласованы как с ними, так и с общественной моралью. Если последнего не наблюдается, люди в своем поведении руководствуются не законами, а неформальными правилами, и принцип верховенства права не реализуется.

Экстрактивные институты

Почему демократия и рынок оказались для сограждан лишь номинальными, а не реальными ценностями? Почему гражданская культура оказалась в таком бедственном положении? Как показывает опубликованная в конце 2018 работа профессора НИУ ВШЭ Леонида Полищука и его коллег «Chronicles of a democracy postponed: Cultural legacy of the Russian transition», иначе быть просто не могло. В движении к демократии и рынку России было почти не на что опереться. Если частная собственность (впрочем, очень зависимая от государства) в стране до революции была, то моделей для сборки демократии историческая память не подсказывала. Нужно было все строить с нуля или по чужим образцам.

Но дело отнюдь не только и не столько в истории. Как показывает Полищук, упадок гражданской культуры был неизбежен в ситуации травматического (экономически и политически) опыта первых постсоветских лет. Уже тогда демократию быстро заменили суррогаты, только прикрывающие авторитарную природу режима (но тогда, после распада СССР, государство было крайне слабым). А дальше начали работать механизмы институционального научения: неудовлетворенность и травмы усиливали антидемократические ценности, гражданская культура слабела, авторитарные тенденции постепенно усиливались. В начале 1990-х возник порочный круг, из которого общество начало выходить только недавно.

Именно первые посткоммунистические годы стали узловым моментом, определившим, станут возникавшие на обломках СССР институты инклюзивными или экстрактивными (то есть исключающими, в терминах Дарона Асемоглу и Джеймса Робинсона, интересы широких общественных кругов), пишет Полищук. Власть тогда продвигала непопулярные рыночные реформы авторитарными методами, что и определило характер институтов, не менявшихся на протяжении последней четверти века.

Ради реформ было решено пожертвовать широким представительством во власти интересов разных социальных групп (иначе бы от реформ пришлось временно отказаться). Расстрел парламента и «суперпрезидентская» форма правления создали «вакуум репрезентации» и позволили во второй половине 1990-х возникнуть олигархическому режиму, когда государственная политика определялась не широкими социальными группами, а узким кругом приближенных к власти лиц. Выборы все в большей мере становились объектом манипуляции.

Дальнейшие ключевые решения принимались уже не обществом в целом, а кругом приближенных, и экстрактивные институты очень помогли им защитить власть и собственность. Эти институты благополучно пережили смену лидеров, сильно упрочились, и теперь успешно служат интересам уже новой силовой элиты, перехватившей власть у олигархов в начале 2000-х.

Ответом на «негуманность» преобразований начала 1990-х стало распространение, в терминологии Роналда Инглхарта, «ценностей выживания»: озабоченность индивидуальным и семейным благом, экономический эгоизм, гражданская апатия (WVS показывает, что эти тренды резко распространились в России между 1990 и 1995 годами, а затем задержались не десятилетия). В этот период резко сократился общий уровень доверия (доля людей, полагающих, что людям в целом можно доверять), доля людей, испытывающих интерес к политике и участвующих в политических акциях. Сильно упала доля респондентов, считающих, что у людей должна быть возможность для более деятельного участия в политике, увеличились патерналистские настроения (меньше стало тех, кто полагает, что люди сами в состоянии нести ответственность за свою жизнь).

В свою очередь, уход людей из общественной и политической жизни дал возможность резко усилить экстрактивный характер институтов. Когда экономическое самочувствие населения улучшилось, и гражданское чувство стало «просыпаться» (рубеж 2000-2010-х), авторитаризм укрепился уже настолько, что ослабить эту «удавку» было уже невозможно.

Временное откладывание демократических ценностей ради продвижения рыночных реформ обернулось торжеством авторитаризма на долгий срок. Элиты, выигравшие в начале рыночных преобразований, были заинтересованы в том, чтобы «законсервировать» свой успех, превратить его в постоянную ренту. Это и предопределило успех экстрактивных институтов и деградацию всей судебно-правовой системы, резюмирует Полищук.

Оживление и репрессии

Гражданское общество заявило о себе массовым участием в тушении лесных пожаров (2010), оживлением протестного движения после обратной «рокировки» Путина с Медведевым (2011-2012), реакцией на наводнение в Крымске (2012). К тому же времени относится становление некоммерческих организаций, чья деятельность невозможна без волонтерской помощи, добровольных пожертвований и горизонтальной координации. Например, поисково-спасательный отряд «Лиза Алерт» был создан в 2010 году, проект «Нужна помощь» (затем ставший одноименным фондом) — в 2012-м. Фонды, созданные ранее (например, «Подари жизнь») в этот период переживают очевидный рост интереса к своей деятельности и рост деятельного участия.

Этот процесс был замедлен сначала усилением репрессий и давлением на медиа, а затем Крымом. Но в последние годы (начиная с 2016-2017 годов) крымский эффект сходит на нет: общество вернулось на ту же траекторию постепенного роста гражданского и политического участия. Это видно из политических протестов, из растущего стремления молодых политиков избраться в органы местного самоуправления, из серии протестов по поводу строительства православных храмов в городских скверов, из захватывающих все большее количество городов и регионов экологических протестов. Эта гражданская активность означает, что механизм «институционального обучения» стал работать в обратную сторону: каждое успешное гражданское действие показывает, что «так можно», что объединение усилий дает возможность то спасти человека от неправосудного приговора, то отстоять любимый сквер от застройки.

Еще один фактор, подталкивающий общество к посткризисной консолидации, — экономическая политика. Экономика уже 11 лет (2009-2019) находится в состоянии стагнации, доходы населения не растут. При этом люди видят, что коррупция не снижается, а государство предпочитает финансировать армию, ВПК и силовиков, а не смягчать для населения вызванное им же прекращение экономического роста. Высокий уровень неравенства — фактор, благодаря которому стагнация экономики воспринимается людьми как полноценная депрессия, замечает социолог Элла Панеях. Статистика это не вполне улавливает, так как настроена на измерение среднего уровня доходов, а их медианный уровень значительно ниже. Добавило масла в этот тлеющий костер и плохо обоснованное повышение пенсионного возраста (2018).

На этом фоне, как показывают опросы социологов, у населения упрочилось ощущение, что политическая и экономическая ситуация развивается в неправильном направлении. Вырос уровень недовольства, снизилась поддержка власти, уменьшилась толерантность к коррупции. Однако позитивной программы — ответа на вопрос «что делать?» — нет ни у населения, ни у политиков, ни у гражданских лидеров. Сказывается и работа госпропаганды, и слабость гражданского просвещения. Вопрос о том, что лучше для страны — сильный, не сдерживаемый институтами лидер, или демократическая форма правления — разбивает респондентов на две равные части. А в области экономики очень сильны патерналистские настроения, особенно в небольших городах: повторения начала 1990-х никто не хочет.

Еще один фактор, затрудняющий становление гражданского общества — «выученная беспомощность» (она тоже была выучена в 1990-2000-х гг). Она проявляется в социальной апатии, в неверии в возможность общества организовать свою жизнь приемлемым образом, в предположении, что любой человек во власти будет заботиться только о собственном благе, то есть воровать.

И наконец, третий фактор, особенно чувствующийся в течение 2019 года, — это усиливающиеся репрессии. Власть пытается давить активистов сопротивления как своим уголовно-репрессивным аппаратом, так и растущими административными штрафами, и исками «хозяйствующих субъектов», якобы потерпевших большие потери из-за протестной активности. Это понятная стратегия — сделать гражданское сопротивление делом опасным и невыгодным.

Удастся ли росткам гражданской свободы пережить этот трудный период? Будет ли со временем расширяться поддержка активистов более широкими слоями общества? Или власти удастся одних напугать, а других, как в 2014, дезориентировать, и тем самым обеспечить себе еще 3-4 спокойных года? В любом случае, общество начинает чувствовать свою силу, и ее взаимодействие с властью превратилось, по выражению политолога Сэма Грина, в танец. Только поначалу отношение россиян к Путину было сродни отношению к музыканту, исполнявшего музыку, под которую они слились в танце с партнером, почувствовали себя частью чего-то большего, волнующего и опасного. А теперь музыка стала надоедать слушателям, нарастает усталость, и многие танцуют вразнобой.