1993

Старых эмигрантов, высокомерно утверждающих «Да я еще при царе Горохе понял, что в России не будет ничего хорошего», принято высмеивать. В самом деле, надменность, подкрепленная непониманием того, что происходит на покинутой родине, зачастую выглядит комично. И все же должен признать: моя эмиграция и твердое решение не возвращаться связаны именно с тем, что я «всё понял». 

Произошло это постижение России в ситуации чрезвычайной — крупнейшего политического кризиса, 30 лет назад, осенью 1993 года. Я наблюдал эти минуты роковые с близкого расстояния, поскольку удостоверение иностранного корреспондента, выданное МИД РФ, в ту пору открывало почти все двери. Несколько дней и пару ночей я провел в осажденном Белом доме и стал свидетелем удивительных сцен вроде объявления Александра Руцкого альтернативным президентом страны. Стоял в очереди за пирожными вместе с бойцами неонацистского отряда Александра Баркашова. Видел, как толпа штурмовала мэрию, а затем отправилась брать телецентр «Останкино». Фотографировал горящую баррикаду на Смоленской площади, ежедневно разговаривал как с кремлевскими чиновниками, так и с участниками сопротивления — от взбудораженных депутатов местных советов до Руслана Хасбулатова, предводителя бунтовщиков.

Пирожные в буфете Белого дома быстро кончились, Кремль решил взять оппозицию измором, лишив ее света, воды и пропитания. Парламент был оцеплен и стал похож то ли на пиратский корабль, то ли на самолет с заложниками. Настроения его обитателей тоже быстро радикализовались. Появилось огнестрельное оружие, в толпе раздавали «Протоколы сионских мудрецов», прохановскую газету и листовки с призывами свергнуть власть буржуев. В ту пору я часто появлялся на телеэкране, так что меня узнавали и порой задорно спрашивали: «А ты, жидовская рожа, что тут делаешь?»

Немногие из моих знакомых осмеливались лезть в это пекло, и мои рассказы о русской Вандее пользовались большим успехом. Особенно история о том, как на станции метро «Баррикадная» омоновцы бежали по эскалатору и били дубинками всех пассажиров подряд, а заодно расколотили белые плафоны, навеки привинченные еще при Кагановиче.

А вокруг продолжалась обывательская жизнь. В двух шагах от Белого дома, в Киноцентре на Красной Пресне, работал Дом кино Наума Клеймана, и синефилы, посмотрев «Китаянку» Годара, на улице оказывались в ее краснознаменных декорациях. Меня поражало, что люди умудряются игнорировать гражданскую войну, идущую буквально в соседнем дворе. Потом они точно так же не замечали войну в Чечне и Грузии, а теперь старательно делают вид, что их страна не напала на Украину. 

Вся эта история со всех сторон выглядела отвратительно и истребила последние остатки моих иллюзий. В 1991 году я с юношеской наивностью писал в журнале «Столица», что России потребуется небольшой рывок и она быстро превратится в Швейцарию, а в 1993-м окончательно понял, что советские мутанты способны построить только ГУЛАГ. Сложно выбирать из двух зол, но, как ни странно, сползшаяся из спальных районов чернь, мечтавшая вернуться в СССР, выглядела в своей самозабвенной глупости симпатичнее бессовестных интриганов из Кремля, интересовавшихся только деньгами и властью. Переманивая на свою сторону колеблющихся депутатов и чиновников, ельцинисты бесстыдно соблазняли их должностями и привилегиями. Они были убеждены, что абсолютно всё покупается и продается, и этот пещерный цинизм именовали демократией. Полюбовавшись с близкого расстояния на дикие нравы новой политической элиты, я понял, что пора спасаться бегством.

Дни штурма парламента были апофеозом варварства. Моя приятельница, телеведущая Татьяна Диденко, жившая возле Белого дома, вынуждена была передвигаться по квартире ползком: в окна залетали шальные пули, мебель была расколота в щепы. Разумеется, среди погибших и раненых оказалось немало случайных прохожих: война в самом центре густонаселенных кварталов не щадила никого. Казалось, снайперы намеренно стреляют по всем подряд. Что это были за меткие стрелки и сколько пострадало прохожих, мы до сих пор не знаем, и это далеко не единственное белое пятно в истории гражданской войны 1993 года. 

Парламент капитулировал, остатки «красно-коричневых» бежали в белорусские леса, но беззаконие продолжалось. Москва еще долго была похожа на оккупированный город. Ельцин отдал ее на разграбление тем, кто по его приказу обстреливал Верховный совет, — голодным, ненавидящим зажравшуюся столицу провинциальным ментам и солдатам. Был введен комендантский час, и с наступлением сумерек (а порой и при свете дня) банды омоновцев останавливали автомобили, грабили пассажиров, а заодно и киоски с алкоголем. Выходить на улицу было опасно. Немедленно воскресла политическая цензура, и ходили слухи о таинственных мстителях, разгромивших редакции оппозиционных газет. Кто устраивал эти погромы? Не знаю до сих пор.

В такой зловещей обстановке прошли выборы в первую Госдуму, и на них, к ужасу либеральной интеллигенции, в декабре 1993 года победила партия Жириновского. Писатель Юрий Карякин воскликнул: «Россия, ты одурела!» — но на самом деле одурели интеллигенты, отделившие себя от охлоса стеной высокомерия, поддержавшие государственный переворот и не желавшие ничего знать о своей стране. Они по-прежнему молились на Ельцина, отказываясь замечать, что он совершил массовое убийство и, проведя реформу Советов, похоронил остатки народовластия.

Для меня победа Жириновского сюрпризом не стала. Коротая часы в Белом доме в ожидании развязки, я разговаривал с пассионариями из социальных низов, пришедшими воевать против Ельцина, и быстро понял, что их представления о славной жизни не имеют ничего общего с моими. Это было что-то вроде философии Шарикова или логики воровского общака — смутная мечта о справедливости, сводящаяся к формуле «всё отобрать и поделить». К этому прилагалось и невнятное представление о грозном величии России. Правда, тогда еще никто не предлагал повторить поход на Берлин или долбануть по Вашингтону, такие идеи расцвели позже, но их триумф уже можно было предсказать. 

Жириновский ассоциировался с обещанием выделить каждой бабе по мужику, а каждому мужику обеспечить бутылку водки, и этого было вполне достаточно для электората. Феномен народной поддержки Сергея Фургала, в наши дни озадачивший московских политтехнологов и до сих пор не осмысленный, объясняется тем же. 

Путин был еще безвестным клерком при Собчаке, но принципы путинизма закладывались именно осенью — зимой 1993 года. 

Глядя на то, как сегодня пропаганда переформатирует реальность и с легкостью изобретает дичайшие мифы, я вспоминаю энтузиазм, который она проявляла 30 лет назад. Совсем недавно Ельцин защищал тот же Верховный Совет от танков ГКЧП, именно этот парламент дал ему огромные полномочия, Хасбулатов был героем 1991 года, Руцкого Ельцин сам выбрал в вице-президенты, но всё это пропаганда мгновенно отменила. То, что вчера называли белым, объявили черным, и даже здание, ставшее символом новой России, «Московский комсомолец» теперь именовал «БиДе». 

К пропагандистской атаке добавилась свирепость «силовиков» (тогда еще это слово не было в ходу); власть демонстрировала, что жизнь подданных для нее не имеет значения. Трое погибших в 1991 году считались героями, теперь же убивали всех подряд, и никому не было до жертв дела. В 1988 году менты разгоняли акции «Демократического союза», в 1993-м набрасывались на коммунистов, и было ясно, что они готовы истреблять кого угодно, был бы приказ. 

Да и власть ФСБ зарождалась именно тогда: бизнесмены рассказывали мне, что как раз в ту пору им пришлось поменять привычную бандитскую «крышу» на чекистскую.

Персонажи из 1993 года действуют и сегодня. Одной из ключевых фигур в ту пору был глава Конституционного суда Зорькин. Он хитроумно пытался угодить и нашим и вашим, вел переговоры со всеми, долго выбирал, на чью сторону переметнуться. Одно время казалось, что Зорькин за бунтовщиков, но потом он все-таки вычислил, что Ельцин сильнее. Кресло под ним шаталось, но он уцелел, не перечил начальству, выполнял все путинские прихоти и недавно снова выбежал из лакейской и приволок своему покровителю старую французскую карту, на которой будто бы не была обозначена Украина.

Все это вместе взятое превращало грядущую жизнь в России в перманентную встречу с гопниками в темном переулке. Возле Белого дома собиралась публика, которая через 20 лет станет мясом «русской весны», все эти Степаны Копенкины, сильно пьющие, брошенные женами дурни, сведенные с ума копеечной брошюрой о заговоре Рокфеллеров. Их антиподами, но в то же время родными братьями были молящиеся на доллар циники из администрации президента. Сотрудники спецслужб не отличались от рэкетиров, судьи — от уголовников, а интеллигенция готова была оправдать любое насилие, лишь бы оно совпадало с ее сиюминутными интересами.

Я купил билет «Люфтганзы» до Мюнхена. 7 ноября 1993 года такси везло меня в Шереметьево, а на Ленинградском проспекте в подворотнях кучковались коммунисты с красными флагами: их митинг был запрещен, — и у каждой станции метро стояли хмурые менты, готовые растерзать того, на кого укажет начальство. 

Я не сомневался, что так будет и через 10 лет, и через 20, и через 30, только декорации слегка изменятся.

Идут дни в другой стране, я гуляю по берегу Изара, по субботам езжу на Тагернзее, становлюсь завсегдатаем бара «Нил» и ночного клуба «Нью-Йорк», где стоит любимый диван Фредди Меркьюри, пью лимонад в Английском парке и надеюсь забыть московскую мерзость. Но ничего не выходит: прошло ровно 30 лет, а я все превосходно помню.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона