Я живу в квартале, где продают лампы. Здесь только магазины ламп и никаких других, все витрины светятся — светодиодными нитками, неоновыми инсталляциями, хрустальными люстрами, торшерами и прикроватными бра. Этих магазинов тут десятки, и в них есть лампы абсолютно на любой вкус. А если спуститься, то попадаешь на улицу, где продают трубы. Большого диаметра и маленького, водопроводные и канализационные. А еще — шланги, помпы и насосы.

Мне очень нравится это слободское разделение внутри одного очень большого города. Примерно так в моем воображении и выглядела дореволюционная Москва (хоть я и понимаю, что почти наверняка эта картинка неверна). Этот город вообще похож на Москву — таким было первое впечатление. Может, поэтому именно сюда я и решил переехать.

Также тут есть переулок с товарами для рыбаков, улица с винтажными магазинами и район, где продают метизы. Днем он напоминает трущобы, а ночью вызывает единственное желание — ускорить шаг. Вероятно, поэтому ночью людей там не встретить, только котов.

А еще неподалеку — квартал антикварных лавок. Вот там-то я и нашел ту открытку.

Обычная cartе postalе с отдающей сепией фотографией: угол бульвара Мюрата и улицы Абель-Ферри в XVI округе Парижа. Вероятно, именно блеклость этой карточки на фоне других, ярких туристических, и привлекла мое внимание. Я взял ее с крутящегося стенда у входа в лавку и посмотрел на оборот. Там, поперек линий, быстрым мужским почерком было написано:

«Мой дорогой, любимый братъ Котикъ».

Даже не дочитав текст, я понял, что хочу заполучить эту открытку. Вошел в лавку с твердым намерением купить ее за любые деньги (ну сколько там она может стоить — десять? двадцать лир?), но старый фактурный антиквар небрежным взмахом руки мне просто подарил это сокровище.

Шел февраль последнего доковидного года. Я увез открытку в Москву, и она долго стояла на комоде в моей съемной квартире в Черемушках. Но прочел это послание из прошлого до конца я почему-то лишь теперь.

«Мой дорогой, любимый братъ Котикъ.

Сегодня — день твоего Ангела. Свѣтлана и я сердечно тебя поздравляемъ и шлемъ тебѣ наши пожеланія всего самого свѣтлаго и счастливаго въ твоей новой жизни. Поздравляемъ съ дорогимъ именинникомъ твою жену — цѣлуемъ Васъ обоихъ. Обнимаю тебя. Любящий тебя, твой братъ.

Буду радъ, если напишешь о себѣ больше. Да хранитъ тебя Господь! Береги себя и не переутомляйся. Цѣлую еще».

Уезжая, я взял открытку с собой. Сейчас она лежит на рабочем столе, справа от ноутбука.

От квартала с лампами до Музея невинности, рядом с которым находится та антикварная лавка, можно дойти пешком. Я переехал в Стамбул. Открытка вернулась в тот город, куда и была отправлена.

Макс тоже уехал в Стамбул. Федя пробыл здесь два месяца, но недавно улетел на Кипр. Коля в Греции. А Ваня уехал в Ташкент.

***

Всего через день после моего прилета в Стамбул здесь открылся первый русский книжный магазин. Я об этом не знал. Я гулял неподалеку, пил пока еще не опостылевший «Эфес», гладил котов и недоумевал, почему все время приходится идти в гору.

Первые несколько дней я разрешил себе побыть туристом.

Книжный «Полторы комнаты» стоит на той же улице в квартале Чукурджума, что и Музей невинности, и та самая лавка с бородатым антикваром — в самом ее начале. Просто идешь, и перед тобой внезапно возникает большое многоцветное граффити — портрет Иосифа Бродского и безымянной стамбульской кошки. Заходишь в дверь слева, говоришь «здрасти» вместо уже привычного «merhaba» и только потом понимаешь: как же все это странно.

Забавно, но сам Бродский, похоже, Стамбул не сильно жаловал.

«Улицы в этом городе кривы, грязны, мощены булыжником и завалены отбросами, в которых постоянно роются голодные местные кошки».

Вероятно, город за прошедшие с тех пор годы изменился, но дело, кажется, не только в том.

Эмигрант с уже тринадцатилетним стажем, Бродский приезжает сюда не для того, чтоб жить (но и не как турист, конечно). Он едет то ли в путешествие — открытие новых земель, поиск сокровищ, — то ли в завоевательский поход.

«Всякое перемещение по плоскости, не продиктованное физической необходимостью, есть пространственная форма самоутверждения, будь то строительство империи или туризм. В этом смысле мое появление в Стамбуле мало чем отличается от константиновского».

Но, видимо, поход не удался. Поэт бежал, как, говорят, сбежал последний император Византии. Засел в Афинах и, раздевшись до трусов, писал эссе.

Бродскому было чуть больше, чем мне сейчас, но я его не понимаю — точнее, не могу понять. Целых тринадцать лет он не был дома, стал круглым сиротой, но не имел возможности родителей похоронить. Сюда он приезжает, кажется, чтобы найти — вот только что? — напоминание о родине? о вечности? о смерти?

Или об ограниченности свободы?

«Мизантропия? Отчаяние? Но можно ли ждать иного от пережившего апофеоз линейного принципа: от человека, которому некуда возвращаться?»

Дойдя до «Полутора комнат», я там купил за триста лир сборник его эссе — и первым делом перечел сумбурное и злое «Путешествие в Стамбул».

Хозяйка магазина, чтоб подсластить горечь от цены за книгу, мне предложила взять домашнее соленое печенье. Я взял два. И спросил, когда ждать нового завоза из России. Пока что полки тут полупусты (и это не тест на то, вы оптимист или наоборот).

Но вот что точно есть: Олег Будницкий — специалист по русской эмиграции; Аксенов — эмигрант; Акунин — современник-эмигрант; Довлатов — умер в эмиграции; Стругацкие — принципиально никуда не уезжали; Введенский — лучше бы уехал; Куприн — уехал, но вернулся.

31 мая 1937 года на последней странице газеты «Правда» была напечатана малюсенькая заметка в пять с половиной строк — «Возвращение А. И. Куприна в Советский Союз». (Как будто возвращение возможно туда, где не был никогда.) Рядом — такого же объема и соразмерной значимости — «Рекорд проходчика Коваленко».

Тянет заметить саркастично: 1937-й — отличный год, чтобы вернуться. Однако слабый, слепнущий «дореволюционный писатель» затем вообще-то и приехал на изменившуюся до неузнаваемости родину.

Умереть.

Александр Куприн почти семнадцать лет прожил во Франции. Одним из его адресов был дом 137 на улице Дю Ранелаг в XVI округе Парижа. От перекрестка на моей открытке — бульварами пешком за полчаса.

Антон недавно улетел в Таиланд. Полина переехала в Израиль. Альберт в Анталии. А Саша в Ереване.

***

Теперь в кармане я ношу пакетики с кошачьими вкусняшками. И антисептик.

Видно, город и впрямь был другим тридцать семь лет назад (ну, почти тридцать восемь), если Бродский не смог полюбить его даже из-за котов. Их тут бессчетное количество, и подавляющее большинство дозволяет чесать себя за ухом.

Нужно только насыпать хрустящих вкусностей и приговаривать: «Кто тут такой tatlı kеdi?»

Чтоб кошку подозвать, турок ей скажет: «Pisi pisi». Для русского уха звучит странновато, но в целом логика возникновения этого междометия ясна. А вот почему латыши для тех же целей говорят «minka-minka», совершенно непонятно. (Как подзывают котиков в Париже, я, честно говоря, не знаю.)

Рига — кошачий город тоже, но совсем другой. Рижские коты по-северному сдержанны и в некотором смысле интроверты. Обычный местный kaķis — по-латышски кот — фактически билингв, как подавляющее большинство рижан. Он понимает и «кис-кис», и «minka-minka» — он просто не желает отвечать.

Я знаю это потому, что думал жить там.

Там тоже много русских эмигрантов — и было много их еще сто лет назад.

Там, в эмигрантском издательстве «Литература», впервые издан был отдельной книгой роман «Белая гвардия».

Булгаков, вероятно, один из самых антисоветских из советских писателей. Несмотря даже на пьесу «Батум». И то, что он не эмигрировал — сперва в 1920-м, а потом в 1934-м, — то ли случайность, то ли рок.

«Отсюда начиная — бред, написанный неизвестно кем», — карандашная надпись на 194-й странице, которую, считается, оставил сам писатель на одном из экземпляров рижской версии «Белой гвардии». Как оказалось, первое полное издание романа было пиратским, причем с альтернативной концовкой.

Весь тираж, впрочем, раскупили в том же 1927 году. Рига была очень русским городом. Сто лет тому назад — тоже.

Русскую эмиграцию принято исчислять волнами, и та, послереволюционная, считается первой. Но и до волн существовали брызги. Ведь если Америка, с которой мы так любим себя сравнивать, — страна, созданная эмигрантами, то Россия — страна, создающая эмигрантов.

«…иже затворил еси царство Руское, сиречь свободное естество человеческое, аки во аде твердыни, и кто бы из земли твоей поехал до чюжих земель, ты называешь того изменником, а естли изымают на пределе, и ты казниш различными смертми. Тако же и зде, тобе уподобяся, жестоце творят».

Князя Андрея Курбского, написавшего эти строки Ивану IV в 1579 году, иногда называют первым русским диссидентом. (Хотя он точно не был первым русским эмигрантом.) Во многом, вероятно, потому, что князь — «позор и слава русских стран» — не просто осмелился перечить грозному царю, но и вынудил того вступить с ним в переписку. Прежде всего, конечно, потому, что стал перечить самодержцу он уже из-за границы.

«…избиенные тобою, у престола Господня стояще, отомщения на тя просят, заточенные же и прогнанные от тебя без правды от земли ко Богу вопием день и нощ!»

Собственно, первое послание своему экс-государю Курбский отправил из ливонского Вольмара — так в 1564 году назывался город Валмиера. Так что Латвия стала важным направлением русской эмиграции еще до появления самой страны.

Князь Курбский умер в собственном поместье на Волыни — тогда это была корона Польши. Россия здесь появится лишь двести лет спустя.

Артур уехал в Таллин. Игорь уехал в Вильнюс. Артем — в Финляндию. А Рома — в Ригу.

***

Я переехал из квартала ламп. Здесь, на Анатолийской стороне, можно найти жилье и проще, и дешевле.

Открытка снова стоит на комоде в съемной квартире — теперь в Кадыкёе. В правом верхнем углу на ней есть надпись: «Парижъ 2/IV-51».

Вечером 1 января 2023 года я сидел на парапете и смотрел на затухающий над Мраморным морем алый свет. Волны от прошедшего вдали кораблика докатились до набережной и стали биться о камни внизу. Брызги летели во все стороны, и я поджал ноги.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.