Газ

I.

Я не военный эксперт и не могу сказать, сколько людей будет втянуто в боевые действия завтра, через месяц и через год. Но я знаю, сколько людей будет втянуто в войну: десятки миллионов человек, в десятки раз больше, чем сейчас. Почему я это знаю?

В марте город, в котором я живу, запестрел жёлто-синим — флаги Украины появились на тысячах флагштоков, окон, балконов, витрин, вагонов метро. На улицы вышли сотни тысяч человек. Украина — и благодаря, и вопреки ужасу первых дней войны — стала самой яркой и крутой страной на карте Европы.

В июле Украина осталась в редких новостях, возвращаясь в заголовки, когда война становилась похожей не столько на военные действия, сколько на теракты мрачных радикальных группировок. Украина осталась в учебниках языка для иммигрантов: на развороте о пользе благотворительности приятный пожилой гражданин рассказывает, как раз в год он с другими приятными гражданами собирает гуманитарный автобус для детей самой бедной страны где-то на востоке.

В августе в полный вагон метро входит девушка с собакой. Собака приветливо оглядывает пассажиров, смотрит на пенсионера, подходит к нему и лижет руку. Пенсионер, вероятно, боится собак: он приходит в негодование. Его гнев звучит так: «Из какой страны вы приехали?»

До войны меньше тысячи километров, и к городу, в котором я живу, война географически не стала ни дальше, ни ближе. Но граница внутри людей подвинулась.

II.

Война на поле боя — это кровь, война за пределами поля боя — это ядовитый газ, который легко проникает в ту человеческую голову, которая к этому не готова. Воспитание на гуманистических ценностях основано на постулировании войны как абсолютного табу и жизни как высшей ценности. Поэтому тот, кто на этих ценностях воспитан, совершенно не понимает, что делать, когда табу нарушено, а ценность стёрта в пыль.

Это катастрофическая перегрузка, на которую нужна немедленная ответная реакция, и когда подготовленных сценариев нет, нужно действовать быстро, просто, отделить опасность от безопасности, своего от чужого. Такая реакция опирается на простую логику: «Эти люди такие, потому что они такими родились. Их можно отличить по паспорту, в который записано их имя».

Лицо захватчика лишено сложных красок. Это лицо мародёра, который выносит из горящего дома стиральную машину. Орка, который стреляет в спину безоружному. Насильника, который приходит на чужую землю с карманами, полными презервативов. Деревенского дурака в форме не по размеру, который не умеет пользоваться унитазом и поэтому оставляет кучи кала на полу городской квартиры.

Эта картина проста, омерзительна и пугающа. На поле боя немедленная бинарная реакция позволяет сохранить жизнь. За пределами поля боя здесь открывается щёлочка, в которую сочится ядовитый газ. «Эту страну нужно окружить колючей проволокой и никого не выпускать, пусть они сами там у себя живут так, как им нравится». «Это рабский менталитет, который не изменить, они всегда так жили». «Смешно смотреть на таких бесхребетных, боятся рискнуть тюрьмой, чтобы свергнуть Путина». Это ничего не объясняет, это никак не поможет, это ничего не изменит. Кроме одного: у «них» вырастают свои «они», одновременно жалкие и страшные, с неразличимыми лицами. «Они хотят нас уничтожить, а на жизни украинцев им наплевать». «Где они были восемь лет, когда в Донбассе гибли дети». Это ещё самое миролюбивое, что приносит этот отравляющий газ.

Чем дольше идёт война, тем больше и опаснее «они» — те, кого мы больше не видим за закрытыми границами, не слышим за брошенными трубками и заблокированными переписками. В действии этого газа есть важная штука: он уничтожает не любовь или уважение к иному, он уничтожает простое разумное понимание того, кто там, по ту сторону границы внутри.

Одни прячутся от бомб и горько чувствуют, что в сотне километров кому-то повезло от бомб не прятаться. Другие искренне верят: они там замёрзнут, потому что абсолютная температура — это температура у меня дома. Я в ярости от тех, кто бесконечно говорит: «Иди свергай Путина», — потому что они ничего не знают об этом и достаточно глупы, чтобы это повторять.

Чем дольше идёт война, тем более нелепые и невыполнимые требования кристаллизуются у всех ко всем. Купаясь в этих фантастических требованиях, люди всё больше будут забывать, что они одинаковые.

III.

Это глупо, но я не знаю, как ещё сказать. Люди везде одинаковые.

Мне повезло застать мир с открытыми границами, которого больше нет. Мне повезло увидеть своими глазами много стран. Мне повезло увидеть и страны, которые в моём детстве считались — да и сейчас считаются — самими развитыми и цивилизованными, и страны, которые считаются чужими и дикими. И всё, что я могу сказать: эти страны совершенно разные, но люди в них живут, хотят, чувствуют, проявляют интуицию и ум совершенно неотличимо от нас.

Мне повезло. Но это знаю не один я. Это знает совершенно любой человек, непосредственно столкнувшийся с жертвами этой войны или любой другой войны. Знает человек, когда-нибудь покидавший границы своего мира. Человек, который установил любой значимый контакт с другим — не таким, как он. Можно создавать, изучать, творить с тем, кто не похож на тебя, это прекрасно работает.

Эти значимые контакты — первое, что разрубает война. Сложно сказать, какой эффект дадут закрытые границы, замороженные деньги, оборванные договорённости, но точно знаю, что пустое пространство газ заполнит мгновенно.

IV.

Кажется, что это измерение войны — неважное и невесомое. Ведь в нём не случается воздушной тревоги, взрыва мины, выстрела в спину. Но оно весомо именно тем, чего в нём не случается. Несделанными открытиями, неслучившимися проектами, нерождёнными детьми.

Вы можете сказать, что провал большой войны потом сменяет бум. И что всё это случится потом, после войны. Случится. Но не у тех, кто погиб.

У меня нет пофамильного и поочерёдного списка миллионов людей, которых этот газ будет отравлять те часы, месяцы или годы, которые продлится война. Но я хорошо чувствую запах этого газа, потому что двадцать лет видел его действие в своей стране. А теперь она экспортирует его.

Кстати, та девушка из Украины, старик. И руку тебе лизнула не она, а собака.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.