Хотите поговорить о войне?

«Здравствуйте. Хотите поговорить о войне?» В этом вопросе ключевой смысл работы российского журналиста с весны 2022 года. Журналист стучится в двери и слушает, как их захлопывают перед его носом. Стучится, конечно, не буквально, потому что, скорее всего, он покинул страну. Стучится письмами или по телефону. 

Я начала свой «обход по квартирам» почти сразу после того, как уехала из России, и вот уже полтора года телефонные разговоры о войне с теми, кого она коснулась, — и есть мои будни. 

Юристка из Киева, которая бежала от обстрелов на собственном джипе, а через несколько месяцев бесплатно убирала конюшни в польской деревне и не знала, куда деваться. Ростовчанин, который предложил беженке из Мариуполя комнату с телевизором в обмен на семейную жизнь. Контрактник с Сахалина, который передумал воевать в первый же день «командировки» — и оказался в подвалах, в плену у собственной армии. Наемник ЧВК из Курска, который возвращался в Украину дважды, потому что «не мог остановиться» и не справлялся с бессонницей на гражданке. 

И еще около сотни личных историй. Каждый такой разговор позволяет понять что-то новое о природе военного насилия, но мне странно смотреть на войну как на объект исследования и от недели к неделе подбирать «респондентов». Чтобы с помощью людей, которые совсем не ждут сообщений от журналистов или даже боятся их, в очередной раз зафиксировать, подтвердить, подсчитать, доказать… Факты, которые станут важными свидетельствами, но неизвестно когда и кому помогут. 

Вот апрель 2022 года. Катерина Зарипова из Ясногорска Тульской области заходит в бахилах за сыновьями в детский сад и замечает буквы Z на окнах. Она срывает их и сразу же отправляется с полицией в суд. «Ваша мама бэтмен», — говорит она мальчишкам; это немедленно становится заголовком текста. Читатели за сутки собирают деньги на оплату адвоката и штрафа. «Все эти дни в моей голове звучит слово «круто», — пишет муж Катерины нашему главреду. 

Но наклейки с Z вскоре возвращаются на ворота и на детские шкафчики. Катерине кажется, что жители переходят на другую сторону улицы, когда видят ее. «Читаю новости, ни с кем не разговариваю, кроме мужа», — написала мне она недавно. 

Август 2022-го. Две бабушки, одна в Мариуполе, а другая в Виннице, ищут свою пропавшую без вести внучку, четырехлетнюю Настю. И ее родителей. В девятиэтажку попал снаряд, и вот уже полтора года молодой семьи нигде нет — ни среди погибших, ни среди тех, кто эвакуировался, ни среди тех, кто прятался в подвале. Как искать ребенка в двух воюющих странах и не терять надежды, бабушки с точностью до дат расскажут мне. Уже второй май подряд в Виннице и Мариуполе две пожилые женщины покупают внучке игрушки ко дню рождения и складывают их в шкаф. Война не оставила им ни одной зацепки — жива или нет. 

Май-2023. «Скажите, а вы из Раши? Воспоминания — это все, что у меня осталось о Мариуполе. Не хочу, чтобы рашисты исковеркали и это», — говорит украинка Мария, которая теперь живет в Венгрии. Она все-таки разрешает ей позвонить — и рассказывает, как здание почты напротив ее дома во время оккупации стало моргом, а потом продуктовым магазином с мясным отделом, с вывеской «Колбаскино». Для инстаграма этот монолог переупакуют в виральную картинку: «Эволюция одного здания в Мариуполе». А потом ее расшарят с плачущими эмодзи. Рядом с продуктовым «Колбаскино» вот-вот возведут другую многоэтажку. 

Октябрь-2023. «Ща, подожди, слезы вытру», — просит наемник ЧВК «Вагнер» Леонид и выключает свой микрофон в вотсапе. Во время бунта Пригожина он въехал в Ростов-на-Дону на танке и обнимался с местными. Теперь пьет коньяк на детской площадке, ходит по дому с неучтенным пистолетом, отказывается лечить ранение и ждет, когда участковый его наконец задержит. Эмоциональный монолог плачущего вагнеровца появляется в материале о судьбе бывших чевэкашников и, по плану редакции, «оживляет» сухую фактуру. Но что будет дальше? Наемник все равно вернется на войну в ближайшее время, он уже договорился на начало зимы. 

Мы пытаемся описать, как разыскивают пропавших без вести, кого заселяют в мариупольские новостройки, как родители борются с Z-символами в школах и детских садах, на что похоже посттравматическое стрессовое расстройство у вернувшихся с фронта. Кто-то из редакторов дежурно спросит, наговорили ли герои на новость. Но что нового скажешь о человеческой катастрофе, — я как будто повисла на единой горячей линии несчастья, куда звонят и те, на кого напали, и напавшие. 

При этом я пока не чувствую, что детальные рассказы о быте войны, где у человеческой жизни не остается ценности, помогают снизить общий уровень агрессии. Воевавшие возвращаются в свои регионы и буднично заходят в школы к первому уроку, на патриотический классный час. Подлеченные вагнеровцы гуляют по летней Анапе после помилования как ни в чем не бывало. Беженцы находят работы и съезжают из пунктов временного размещения. Подростки, которых Россия вывезла из Донецкой области и с большим международным скандалом устроила в семьи, уже празднуют совершеннолетие и идут дальше как-то сами. А война все не заканчивается. 

Приходится всмотреться в лицо того, кто еще вчера держал оружие, и узнать в нем своего старого знакомого, отзывчивого соседа по лестничной клетке. Встретить воевавших в тех условиях, где они выглядят как обычные люди, ведут себя как обычные люди — и, возможно, любят то же, что и вы. 

«Что это за очеловечивание?» — возмущается подписчица «Вёрстки». 

Она только что прочитала текст о российских женщинах, которые отправляются в прифронтовые зоны к своим воюющим мужьям и сыновьям, а еще берут с собой детей и внуков. Некоторые из них тратят месячную зарплату, чтобы добраться до оккупированных городов и пару дней пожить «как семья»: гулять в парке, готовить обеды, болтать ни о чем и звонить родственникам по видеосвязи. 

Я говорю с ними и не могу поверить в абсурд этих домашних посиделок почти под пулями. Но одергиваю себя и действую по канонам. Задаю матери контрактника, которая везла сыну в тыл «вкусняшки», вопрос об убийствах. Допускает ли она, что ее сын может лишить жизни другого. 

«Звонил из Валуек, кричал: «Мама, я убил человека!» А я ему ответила: «Сынок, это не человек, это враг». 

Кроме ужаса, в этот момент я ощущаю, как легализую собранный материал — как будто именно диалог об убийстве возвращает ему право попасться на глаза тем, кто не поддерживает войну. Аудитория антивоенного медиа теперь не обвинит меня в сочувствии к тем, кто на последние деньги варит борщи сыновьям-военным на съемных квартирах и верит в мифы о защитниках. Человеческий отдел (наш отдел в редакции так и называется) чуть было не очеловечил человека на войне — да вовремя остановился и не нарушил правил сообщества. 

Но и сами герои — те, кто пережил потерю дома из-за войны и смерть близких, — все внимательнее слушают тебя и ищут признаки чужого. Если находят, обрывают контакт.

«Я вот читаю ваши статьи и не пойму, за кого вы?» — пишет мне Маргарита, жительница приграничного села Журавлевка в Белгородской области. Из-за обстрелов она оставила свой дом с участком и год прожила в гостинице, как беженка. Заметив слово «оккупация» на сайте «Вёрстки», Маргарита блокирует меня спустя три месяца общения. 

«Я подумала и решила не давать комментарий рашистскому СМИ», — сообщает мне Елена из Мариуполя, чей дом сначала разбомбили, а потом снесли. 

«Из-за вашей статьи могут быть проблемы у нашего куратора в СК», — говорит девятиклассник Алексей, сирота из Макеевки. Вместе с другими украинскими детьми его привезли учиться в московский кадетский корпус СК: маршировать на плацу, петь гимн и делать первые шаги в профессии следователя. 

«Пишу на русском, чтобы вы все поняли до единого слова. Съе**вайтесь в свою Рассею», — предлагает мне Алена. Дом ее родственников затопило после прорыва плотины Каховской ГЭС — они не дождались эвакуации от «новых властей» и уплывали на матрасе. Алена убеждена: журналист, говорящий по-русски, попытается скрыть эти факты, поэтому капслоком желает мне и моим согражданам сдохнуть. 

Ничего, Алена, я все понимаю. Дописываю заметку о жертвах и беру отгул. 

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона