Кремулятор

Писать этот роман (как, впрочем, и все предыдущие) я не собираюсь. Устав от предыдущей книги, подобно спортсмену, который выдохся после марафона, я даю себе время, чтобы прийти в себя. Поэтому, когда однажды сотрудница «Мемориала» Александра Поливанова говорит мне, что «есть сюжет», — я тотчас отказываюсь. 

Про Петра Ильича Нестеренко, чье следственное дело мне предлагает Александра, я знаю только, что был такой первый директор московского крематория и вроде бы помогал энкавэдэшникам затирать следы преступлений. Больше я не знаю ничего и знать не хочу, но Александра, словно бывалый наркодилер, протягивает мне дело и говорит: «Ну ты почитай, а там посмотрим…»  

И я читаю…

Допросы Нестеренко, которые сперва проходят в Москве в июне 1941 года (Нестеренко арестовывают как потенциального шпиона уже на второй день войны), а затем, в связи с эвакуацией, переносятся в Саратов, меня не впечатляют. Обыкновенное шитое белыми нитками дело. Сколько таких я прочел за последние годы? Сколько таких было в Советском Союзе? Более того, даже спустя почти сто лет не все в этом деле вы можете просмотреть. На некоторые страницы в деле Нестеренко надет специальный бумажный конверт. Получая папку в архиве, папку, в которой описаны события столетней давности, вы по-прежнему можете прочесть и скопировать не все. Вероятнее всего, на скрытых от глаз людских страницах описан момент вербовки Нестеренко. Зачем спустя сто лет скрывать это? Затем, что методы вербовки в России, судя по всему, не изменились. Воистину, на гербе России должны быть не двуглавые птицы, но лакуны. 

Так или иначе, ознакомившись с материалами допроса, я подтверждаю Александре, что ничего интересного в нем не нахожу. Дело как дело, оговоры, доносы, высосанный из пальца приговор. Ничего хоть сколько-нибудь интересного… Ничего? 

Проходит неделя, другая, и, к собственному удивлению, я то и дело ловлю себя на мысли, что возвращаюсь к жизни Петра Ильича. Шутка ли, белый офицер, участник Первой мировой, который умудряется послужить и за белых, и за красных, и за немцев, и за раду; летчик, потерпевший крушение, деникинец, которому приходится отправиться в эмиграцию и сменить несколько стран, поработать ночным таксистом и после вернуться в Москву, чтобы стать первым директором московского крематория, — не самая серая, хотя и вся в пепле судьба.  

Образцовый флюгер? Настоящий хамелеон? Или просто парень, которому не повезло родиться в конце девятнадцатого века в Российской империи? 

В этот момент я еще отказываюсь признаться себе, что собираюсь написать роман про московского Харона, но зерно новой книги уже прорастает во мне. Черт, думаю я, а ведь у этого парня и вправду чрезвычайно интересная жизнь! По утрам он кремирует советских шишек: Орджоникидзе, Горького и Маяковского, а по ночам ему привозят трупы расстрелянных, которые он должен кремировать, чтобы замести следы красных преступлений. «Когда он спит-то?» — начинаю думать я. 

С каждым днем вопросов все больше. Почему после жизни в Варшаве и в Берлине, в Белграде и в Софии этот человек возвращается в Москву? Куда он ссыпает прах? Сколько можно кремировать за ночь? Можно ли ускорять процесс, складывая в печь по двое (ответ — да)? И неужели не понимает он, что ничего хорошего его в СССР не ждет? Неужели и правда верит, что в Советском Союзе ему вновь позволят летать? Неужели действительно верит, что смерть можно обмануть и переиграть?

И я сажусь писать. Дневники, документы, встречи на кладбищах и в крематориях, в архивах и в музеях… 

Жизнь заставляет Нестеренко не подниматься в небо, а спуститься в подвал бывшего Донского монастыря, который переоборудован в крематорий. Здесь он кремирует целую страну: своих, чужих, предателей и верных друзей. Здесь он кремирует заключенных, жертв абортов, машинистов и слесарей, почталь­онов и бригадиров, атлетов и моряков. Однажды за одну только ночь он кремирует 45 человек из пед­института в Горьком — деканов, доцентов и студентов. По ночам через его печь проходят комсомольцы и члены политбюро, польские и югославские секретари ЦК; военачальник Тухачевский; командармы Уборевич, Якир и Корк; комкоры Фельдман, Эйдеман и Примаков — всех их Нестеренко пересыпает в Кремулятор и до какого-то времени действительно верит, что смерть обойдет его самого. Но затем он сам начинает готовиться к ней. 

Кто ты, дружище, жертва, соучастник или преступник? Феникс, который однажды признается себе, что сможет вновь парить, лишь когда сам превратится в пепел. 

Для того чтобы вновь полететь, Нестеренко кое-что придумает. В попытках хотя бы еще раз сесть за штурвал он предложит совершенно удивительную вещь — на территории Донского кладбища должен появиться аэродром, чтобы сразу после кремации самолеты взмывали вверх и развеивали прах над Москвой. Сейчас эта идея может показаться нелепой, но в конце двадцатых Нестеренко не выглядит безумцем. В Советском Союзе кремацию всячески рекламируют. Так, например, в первые годы работы крематория вы можете купить входной билет, чтобы лично наблюдать за кремацией. В печи есть специальное отверстие, которое позволяет вам видеть, как вспыхивает гроб, как обгорают ткани конечностей и обжигается костяк головы, как расходятся швы черепа и отпадают пальцы, как исчезают реберные хрящи и горит мозг. Впрочем, от практики этой довольно скоро откажутся: толпящиеся у печи зрители мешают работе. 

Печь, кстати, будет немецкая. Ее произведет фирма «Топф и сыновья», та самая фирма, которая после будет делать печи в Аушвице и других концентрационных лагерях нацистской Германии. Символизм — наше всё, но мы помним, что в современной России сравнивать Советский Союз и нацистскую Германию категорически нельзя, а очень хочется, ведь вместе с Нестеренко работают главные палачи СССР — Блохин, Голов и, например, товарищ Берг — тот самый товарищ Берг, который раньше нацистов придумает душегубки. Впрочем, в отличие от сотрудников СС, Берг не озадачен поиском новых и лучших способов умерщвления людей: душегубку (как и все «великое») он придумывает случайно. В один момент Берг устает от того, что люди, которых везут на расстрелы в фургоне с надписью «Хлеб», понимая, что это их последняя поездка, начинают буянить. Берг придумывает запускать газ в фургон для того только, чтобы люди теряли сознание и «спокойно» доезжали до полигонов. Каково же его удивление, когда, открыв однажды створки фургона, он обнаруживает, что необходимости в расстреле больше нет. Так что даже в этой ужасающей олимпиаде советские товарищи опережают нацистов, но сравнивать эти два режима, повторюсь, ни в коем случае нельзя. Тем более что на наших глазах в современной России происходит стремительная реставрация. 

В первом варианте мой роман называется «Ночной допрос». Это название мне совсем не нравится, поэтому я мучаюсь, пока спустя год наконец не прихожу к одной очень простой идее — «Кремулятору». Слово, в котором читатель слышит и эхо Кремля, и профессию, которой не существует. Кремулятор — специальное приспособление, мельница, которая дотирает до абсолютной пыли то, что остается от человека после кремации (а некоторые хрящи после полутора часов в печи все равно остаются). Лучшей метафоры советской репрессивной машины, как мне кажется, не придумать. 

Я продолжаю работу, и теперь остается последнее. Понимая, что совсем скоро смерть придет и за главным героем, Нестеренко готовится к последнему сражению: он (а значит, и я) начинает думать, как обмануть смерть. Зная все про расстрелы, понимая, что однажды раскаленное дуло приставят и к его затылку, Петр Ильич размышляет только о том, как действовать в последние минуты жизни, и, кажется, он находит ответ…

Для того чтобы собственноручно собрать «Кремулятор», вам нужно одно архивное дело и сотни других дел, фотографии, дневники, недели, проведенные на кладбищах и в крематориях, тур по всем городам, в которых бывал ваш герой. А еще — помощь огромного числа коллег, чьи имена теперь нельзя называть, потому что они по-прежнему остаются внутри вновь возведенного Кремулятора.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.