Курский вокзал

Российская киноиндустрия кипит от влитых в нее шальных денег — и никак не осмысливает войну, из-за которой эти деньги в нее льются. Всерьез рассматривать пропагандистскую ерунду глубокой категории Б, на которую никто не ходит, неинтересно. Интересно — подумать о том, как кино отрефлексирует все, что с нами случилось, когда будет в состоянии. Может, вот так?

I

Фильм вышел тихо, без особенной рекламы и репортажей в вечерних новостях. Но уже в первые же выходные стало ясно, что происходит что-то необычное. Нестройные очереди толпились у касс повсюду — от Москвы до райцентров. Растерянные люди не знали, чему больше удивляться: то ли тому, что солд-аут полный и фильма они сегодня не увидят, то ли тому, как выглядели молчаливые, часто заплаканные зрители, которым все-таки удалось урвать билет. Расспрашивать их о том, что они увидели на экране, было как-то неловко. 

Когда число просмотров перевалило за тридцать миллионов, стало ясно, что «Курский вокзал» — одно из главных кинособытий даже не года, а всех 2050-х.

II

Фильм о войне обошелся без единого выстрела, не говоря уже о батальных сценах, обычных для патриотического кино. По сюжету, четыре ветерана курских событий встречаются впервые за двадцать пять лет: последний раз они виделись, когда расстались на Курском вокзале после демобилизации. Теперь они не сговариваясь приехали на похороны боевого товарища. Несмотря на спаявшее их прошлое, им трудно найти общий язык. Тяжелое молчание контрастирует с ласковым голосом и нарочито оптимистичным звуковым оформлением шеринговой машины, на которой они едут с кладбища на поминки в семейном кругу.

Кажется, что мысли о безвременно ушедшем друге поднимут волну воспоминаний, но, вопреки ожиданиям зрителя, герои почти сразу поминки покидают. Причина впрямую не проговаривается, но сцена говорит сама за себя: над столом возвышается зять покойного, тучный генерал-майор, и, когда его пространная речь о «героях СВО» невероятно злит одного из главных героев, зритель понимает, что за его шепотом: «Душно тут» — скрывается глухой и непроговоренный послевоенный конфликт: срочники, оказавшиеся под Курском, даже спустя 25 лет плохо относятся к тем, кто воевать пошел раньше и за деньги. «СВО» для них почти ругательство, у них никто ничего не спрашивал, золотых гор не обещал — и за погибших по белому бензиновому автомобилю родственникам не давали. Их поколение не запомнило имени первого послевоенного министра обороны, но запомнило его слова: «Родную землю защищать — это святой долг, а не индивидуальное предпринимательство».

III

Постепенно мы узнаем, чем каждый из мужчин занят сегодня.

Вот директор-номинал, на которого прямо в коворкинге давит хорошо одетый и разговаривающий бархатным голосом владелец. Он обещает, что если герой продолжит идти на принцип, то «вернется дропом бегать», — как будто это способно испугать человека, в восемнадцать лет сполна хлебнувшего от своих же (хотя какие они были свои, эти тикток-войска).

Вот журналист, единственный из всех четверых курянин, — разумеется, осевший после «успешного выполнения целей» в Москве, а где еще? Блестящей карьеры он не сделал, несмотря на амбиции: этой профессией он решил заняться прямо на войне, когда понял, что ни в новостях, ни в военкорских каналах никто вообще не рассказывает стране о том, что творится в курских лесах, а страна и рада.

Вот столяр с бионической рукой (единственная роль, написанная специально для артиста — Никиты Кологривого). После войны ему не удалось получить контрабандный немецкий «отто бок» (в Мурманске без блата это было нереально) — и он, проявив смекалку, приделал к народному китайскому варианту шину для столярных инструментов. Стоит ему выйти в интернет после похорон, как на него обрушиваются клиенты, для которых он делает мебель на заказ и срывает дедлайны на недели и месяцы. Интерес однополчан к его делу он удовлетворяет короткой репликой «шифоньеры пилю для молодежи», но в итоге нехотя показывает фотографии своей мебели — очень и очень добротной, хоть и чуть безвкусной. 

Четвертый работает то тут, то там: из фитнес-клуба уходит после травмы, из пивной разливайки — потому что покупатели вечно требуют выпить с ними, а ему тяжело отказаться, пиво он не любит, да потом еще и бьет жену и детей, в которых души не чает. Теперь он сидит на стоянке и открывает шлагбаум, «по приколу» переслушивая предвоенные стримы Соловьева: «Сижу в будке как собака, зато деться некуда, фигни не натворю». Зритель только по отдельным намекам поймет, что его судьба — самая трагическая: в первый же день курских событий — нападение врасплох, у них не было даже нормальных автоматов; потом обмотанные скотчем глаза и украинский плен; потом обмен — и 9 лет российской тюрьмы «за добровольную сдачу», знаменитая 352-я статья УК. Все это герой принял со смирением.

IV

Герои все время прощаются, чтобы бежать по своим делам, но так и не могут расстаться. Сцена за сценой разговоры становятся более живым и теплыми; единственное, после чего повисает неловкая тишина, — воспоминание о том, как «в первый день на опорник птички налетели» после сцены с поднявшейся в московское небо стаей голубей; многие зрители сцену не поняли — разумеется, слово «птичка» уже ни у кого не ассоциируется с военным беспилотником 2020-х.

Летний московский день длится и длится; герои ненадолго останавливаются в смузи-баре, который по ошибке приняли за обычное кафе. Посетителей развлекает группа музыкантов, кто-то выходит потанцевать. Улыбаются и перешептываются беременная девушка и парень — вероятно, намек на первый день курских событий, когда пуля солдата ВСУ убила беременную женщину, которую муж на машине пытался вывезти из зоны боевых действий; этот сюжет после войны много раз приводили как говорящий сам за себя.

V

Постепенно мы все больше замечаем, как привычная для героев мирная жизнь парадоксальным образом остается для них и непривычной — даже спустя 25 лет. Показательна единственная сцена насилия в фильме — над молодыми людьми, бросившими случайную реплику, — и последующая сцена в полиции. К счастью для героев, отец молодого капитана — тоже бывший полицейский, которого бросили на Курщину в первые месяцы, когда военных еще не отвлекали от фронта в Донбассе. 

Капитан отпускает героев без протокола и обещает вместо этого разобраться с молодыми людьми сам: «Хотят военную историю обсудить — у меня тут стоит тапик, я им сейчас по полевой связи позвоню». Один из героев просит отпустить молодежь, капитан ухмыляется и предлагает не переживать, герои покидают отдел.

VI

О том, как нелегко развивалась производственная судьба фильма, зритель, конечно, не узнает. И речь не только о чисто политических вещах — как министр внутренних дел лично переписывал сцены в полиции, а министр обороны звонил на студию и орал, что про «Дикую дивизию Донбасса» сценарий три года лежит без движения, хотя над ним работали лучшие умы Военно-исторического общества, а как показать каких-то любителей, которых на фронт занесло из военкомата, — на это бюджеты находятся. Но самым странным — и самым запоминающимся — оказался результат не политического конфликта, а творческого поиска.

Чтобы придать фильму достоверности, сцену для финальной песни дали написать старой «нейронной сети», как это было модно в двадцатых годах. Алгоритм написал что-то рандомно-лирическое: «От Курска и Орла война нас довела до самых вражеских границ, такие, брат, дела». Эти пропущенные цензурой строки неожиданно пошли в народ как символ бессмысленности той войны, которая началась с фразы Путина о «границах России, которые нигде не заканчиваются», — а пришла к попыткам отбить собственную территорию руками вчерашних тинейджеров.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.