Неудачи первых месяцев войны подтолкнули Кремль к началу масштабной кампании по идеологической мобилизации населения. Спецоперация, чьи цели и задачи так и не смогли внятно объяснить населению, закончилась, и, как сказал Кириенко, выступая в октябре 2022 года перед учителями, началась «народная война». То был романтический, но краткий период отношений между властью и обществом, закончившийся пригожинским мятежом. Поход на Москву дал понять Кремлю, что патриотический подъем в любой момент может выйти из-под контроля и превратиться в патриотический угар. Чтобы не играть с огнем, власть перешла на сугубо договорные отношения с обществом: сполз весь романтический флер, и война стала восприниматься не как продолжение Великой Отечественной, а как рискованная, но щедро оплачиваемая вахта с надбавками за вредность. 

Война по расчету оказалась идеальной формой союза. Идеальным общественным договором, выгодным обеим сторонам. У военкоматов выстроились очереди из желающих, и власть наконец перестала испытывать трудности с комплектованием армии. Для населения, особенно из депрессивных регионов, где с работой туго и нет никаких перспектив, коммерческая война стала часто единственной возможностью поправить свое материальное положение. От сегодняшнего контрактника не требуют жертвенности и повторения подвига дедов, он больше напоминает наемника позднего Средневековья — кого-то вроде кондотьера или ландскнехта, о чем и говорил в слитой аудиозаписи депутат Госдумы и бывший глава ДНР Александр Бородай. В частной беседе с тремя офицерами он так объяснил социальный состав добровольческих батальонов: это «балласт», «лишние люди», те, кто не смог найти себя в гражданской жизни. 

«Кто эти люди, которые сейчас добровольцы? Ну, по сути, ландскнехты, добровольцы за деньги. На гражданке они денег вообще не имеют, могут получать зарплату 20, ну 30, ну 40 тысяч максимум. А здесь они имеют 220—250—260 и так далее. Ну то есть деньги, которые никогда в жизни… За это их покупают, как мясо. То есть это люди, которые с социальной точки зрения, как кажется людям в пиджаках, не представляют большой ценности».

Александр Бородай, депутат Госдумы

Возможно, для кого-то эти откровения одного из патриархов «русской весны» и звучат сенсационно, но только не для журналистов, которым доводилось общаться с чиновниками второго-третьего эшелонов. В Москве образца 2014—2015 годов было естественно, когда за одним столом оказывались журналист «Дождя», то есть я, и глава Росмолодежи Сергей Белоконев и его свита, чтобы обменяться мнениями не под запись. Что Донбасс российская власть воспринимает как кладбище, где можно закопать старую советскую технику, или как отстойник при скотобойне, куда можно слить «дурную кровь», я впервые услышал именно тогда. Из того разговора мне запомнилось слово «кровопускание». Обществу, говорили мои собеседники, чтобы оздоровиться, нужно избавиться от «плохой крови» — маргинализированных мужчин 35—50 лет, не представляющих никакой ценности как для экономики, так и для демографии. Полагаю, идея, что война, помимо территориальных приобретений, решает вычислительно сложную задачу по конструированию нового российского общества, принадлежит методологам и технократам из администрации президента. События на Донбассе и вся последующая война — как разновидность ОДИ, организационно-деятельностной игры, одна из конечных целей которой — проект развития человеческого капитала и воспитание принципиально нового и конкурентного общества. В этой технократической утопии «кириенковских прогрессоров» нет места для мужчин 35—50 лет, которые перебиваются случайными заработками либо заняты на неквалифицированных работах: в промышленном производстве их смогут заменить роботы, а для биологического воспроизводства населения достаточно банка спермы бойцов СВО. Поэтому самое полезное, что они могут прямо сейчас сделать, — подписать контракт и погибнуть как герои, а не от водки. Встречаясь с матерями погибших солдат, Владимир Путин так обозначил вилку для выходцев из социальных низов: 

«Некоторые ведь живут или не живут — непонятно, и как уходят — от водки или еще от чего-то <…> И незаметно <жизнь> пролистнулась как-то, то ли жил человек, то ли нет. А ваш сын жил, — обратился президент к Нине Пшеничкиной. — Его цель достигнута. В этом смысле, конечно, его жизнь оказалась значимой, с результатом». 

Владимир Путин, президент РФ

***

И до войны у провинциальной России было преимущественно женское лицо, а уж с ее началом тридцатитысячные города и вовсе превратились в маленькие женские царства. Куда ни пойдешь — в магазин ли, на рынок, в музей или церковь, — всюду женщины с разговорами об СВО. Кто невольно подслушивал подобные разговоры или заходил, например, в тематические группы VK, где общаются жены контрактников, мог заметить, что на 99% эти разговоры посвящены денежным выплатам. Нет там бравурных пресс-релизов министерства обороны и обсуждений карты боевых действий, как нет и привычного для зрителей федеральных каналов языка ненависти. Женщин в первую очередь волнуют финансовые вопросы: пособия, выплаты, кредитная амнистия, реже — тяготы службы и интрижки мужей с украинскими женщинами из прифронтовых зон. 

Вот Марина Лазарева возмущается, что половина зарплаты мужа уходит на обмундирование. А не на то был расчет: «Он пошел служить, чтобы обеспечить стабильность для нашей семьи». Еще один пост на ту же тему от Анастасии Стреговой: она, наивная, полагала, что финансовое положение их семьи улучшится, а получилось ровно наоборот. Вот крик души анонимного автора: муж подписал контракт на два года, чтобы погасить ипотеку дочери, а когда контракт закончился и ипотеку почти всю выплатили, мало того что домой не отпустили, сказали, что будет воевать до победного конца. «Почему же нет выплат за продление контракта? — задается вопросом автор. — Он получил каких-то 200 тысяч, а теперь люди идут за миллионы! Обидно до безумия». 

Еще два года назад общество, воспитанное на подвигах и героизме дедов, не готово было принять эту обжигающую правду о нынешней войне — что для многих контрактников и их семей главной мотивацией стали не патриотические идеалы, а стремление заработать. Когда в эфире «Вестей недели» с Дмитрием Киселевым показали сюжет о купленной на «гробовые» Lada Granta, публика была возмущена, и непонятно, кем больше — то ли циничным журналистом, снявшим подобный сюжет, то ли родителями погибшего, которые не придумали ничего лучше, как провести обкатку автомобиля прямо на кладбище. 

Сейчас, спустя два года, общество обжилось с мыслью, что за деньги — да. Вот губернатор Приморья Олег Кожемяко предложил воспитывать патриотизм у детей погибших на СВО с помощью подаренных квартир, и это ни у кого не вызвало удивления. Что у народа на уме, то у Кожемяко на языке. Да, в грубой форме, да, без привычного чиновничьего притворства, но он выразил помыслы той части общества, которая и сама невысоко оценивает человеческую жизнь: «Отец погиб, его уже не вернуть, зато хоть квартира досталась». Примерно в тех же словах мне объяснял свое внезапное решение жениться герой моего будущего фильма, назовем его Романом. Во время отпуска он познакомился с женщиной трудной судьбы. Двое детей, в разводе и с плохой кредитной историей. Ночной роман развивался настолько бурно, что уже наутро, едва протрезвев от накрывшего обоих счастья, они понесли заявление в загс. Более того, Роман оформил опеку над детьми: «Там и обеды бесплатные, и квоты на поступление в вузы — чего добру пропадать?» Родственники не разделили радости с новобрачными и обвинили Романа в легкомысленности. 

Нетрудно догадаться, что после такого отношения между родственниками испортились окончательно, и если вдруг с Романом что-то случится, чего бы мне очень не хотелось, то выяснением их отношений займется суд. Скандалы из-за гробовых в российских семьях случаются очень часто. Приведу лишь несколько последних новостей из регионов. В Курганской области сестра погибшего бойца СВО требует суд лишить гробовых отца, который покинул семью, когда ее брату было девять лет, и с тех пор не проявлял интереса к жизни детей. Похожий иск рассматривается в Краснокамске, где пенсионерка хочет отсудить у отца страховые выплаты за смерть внука, так как отец, по ее мнению, вел себя недостойно: выпивал, не платил алименты и не участвовал в воспитании. Родственники погибшего тюменца Ивана Новопашина пытаются отсудить у его супруги деньги. С Оксаной, матерью четверых детей, Иван познакомился во время затяжного запоя, который совпал с его отпуском. По словам родственников, Оксана провела настоящую спецоперацию: опоила будущего мужа, а потом «никакущего поволокла в загс». Когда Иван протрезвел и увидел штамп в паспорте, а произошло это уже «за ленточкой», он пообещал родственникам, что расторгнет брак, как только командование даст ему следующий отпуск. Не успел. В апреле этого года его разорвало дроном, а в мае его похоронили в родном Талицком. Во время прощания в глазах супруги ни слез, ни сожаления родственники Ивана не увидели. Сразу после похорон она, к неудовольствию матери Ивана, принялась осваивать гробовые: съездила в отпуск в Сочи и провела в дом газ.  

Таких публичных историй с дележкой гробовых — десятки и сотни. Мы не подозреваем истинных масштабов этого явления, но, даже если представить, что на каждую публичную историю приходится еще как минимум с десяток непубличных, это катастрофа. Сокрушительный удар по тем самым традиционным семейным ценностям, о которых заботится наше отечество, отправляя на бойню своих сыновей.

*** 

Рутинизация войны, вписывание ее в российскую повседневность стали происходить не вчера и не два года назад, а начиная с 2014 года. О том, как сильно изменилось восприятие войны обществом, я могу судить по реакции на мой репортаж о жителе Орска: соблазненный легкими деньгами, он уехал добровольцем на Донбасс. Сейчас этот репортаж затерялся бы среди десятков подобных. Тогда, десять лет назад, он стал откровением для многих. 

В последние годы Александр Житенев, тракторист по специальности, мужчина немногим за сорок и дважды отец, сидел без работы. Дети тем временем росли, вместе с этим росли и расходы, и Житеневы, как и миллионы российских семей, стали беспечно одалживать у будущего, чтобы достойно, не хуже соседей, жить в настоящем. Сначала оформляли кредиты на самое необходимое, без чего ну совсем никак не обойтись: на холодильник и стиральную машину. Потом, войдя во вкус, стали баловать себя чем-то необязательным вроде плазменного телевизора размером в полстены. Где один кредит, там и второй, а где второй, там и третий. Разомкнуть этот порочный круг почти невозможно: это напоминает навязчивую потребность в повторении определенных действий, по-научному — аддиктивное поведение, свойственное любому зависимому человеку. Лудоман, лишь бы игра продолжалась, бежит закладывать в ломбард обручальные кольца; алкоголик, едва продрав глаза, прикладывается к стакану; россиянин с кредитной удавкой на шее, чтобы расплатиться со старыми займами, оформляет новые. С какого-то момента, рассказывала мне Наталья Житенева, когда звонок коллектора заменил им будильник, а из почтового ящика уже вываливались уведомления о просроченных платежах — настолько он был переполнен, — они с мужем отпустили ситуацию и отдались течению. Будь что будет. Была не была. Авось пронесет — и выплеснет из омута на какой-нибудь светлый берег.

Человеческая психика так устроена, что переживаем мы только во время управляемых кризисов, когда контроль за ситуацией нами еще не утрачен. Бывает, заносит или ведет в сторону — нервная ситуация, сложная, но вырулить можно. Когда ситуация из патовой становится безнадежной и жизнь на всех парах летит под откос, тревога и волнение как будто уходят, на тебя уже не давит ответственность. Так работает защитный механизм психики. Ты перестаешь думать о спасении, потому что это спасение от тебя уже не зависит.  

С кредитами дело обстоит так же, как и со всеми человеческими грехами. Трудно только начать и сделать первый шаг, но, если ты его сделал, терять тебе уже нечего и два неразлучных друга — отчаяние и лихость — ведут тебя под руки. 

Рядом с трактористом Житеневым не оказалось человека, который мог бы его отвести от беды, вовремя ему сказав: не греши, не убивай. Не подписывай никаких контрактов — ни с банкиром, ни с дьяволом, ни с государством. Жена — та пыталась отговорить, да оробела, испугалась страшно, когда муж ударил кулаком по столу. Сели, значит, на дорожку, обнялись, простились. Таким и запомнила его Наталья: воспаленные от бритья щеки, багровые уши, спортивная сумка на плече, стоит в дверях и хлопает по нагрудному карману, проверяет, на месте ли паспорт и военный билет. 

Спустя несколько месяцев в дверях их орской квартиры появлюсь я — с тем же военником и паспортом. Эти документы мне передаст один украинский танкист. После боя в селе Санжаровке, что на границе Луганской и Донецкой областей, он залезет в люк еще дымящегося подбитого танка и достанет их из кармана погибшего Александра Житенева. 

Окраина Орска. Я сижу на кухне и смотрю в окно. Дым заводских труб сначала тянется в небо, а потом оседает на снегу, покрывая его черной копотью. Напротив меня заплаканная растерянная женщина. Ей невыносима сама мысль о том, как и за что погиб ее муж. Она обводит взглядом холодильник, стиральную машину и говорит о ловушке, куда попадают многие семьи: «Сначала загоняют в рабство, а потом манят длинным рублем». Не совсем понятно, кого Наталья имеет в виду — российское государство, банки или тайное мировое правительство. 

Наталья осталась с детьми, с кредитами, но без мужа. Я предложил ей сходить в местную администрацию: может быть, они помогут хотя бы с транспортировкой тела и похоронами. Когда пришли, чуть ли не с порога услышали, что администрация никого на войну не посылала, поэтому какой теперь с нее спрос? Да и нет никакой войны, если подходить к вопросу с юридической точки зрения, — развела руками тетечка из пресс-службы. — Что вы от нас хотите?  

Тогда, десять лет назад, семьям погибших добровольцев ничего не платили. Ни льгот, ни кредитных каникул, как сейчас. С транспортировкой тела Наталье тоже не помогли в местной мэрии. Сейчас это звучит удивительно и даже невероятно, но телеканал «Дождь», где я тогда работал, организовал сбор помощи для семьи Житеневых, это объявление до сих пор висит под моим репортажем. Многие зрители канала настолько прониклись этой историей, что, несмотря на все идеологические различия, на разделение на орков и эльфов, посчитали возможным помочь семье из Орска. Ситуация, абсолютно невозможная после февраля 2022 года! Это ведь один и тот же канал, «Дождь», помогал семьям обманутых и брошенных добровольцев, «Дождь», который, испугавшись реакции европейских чиновников, уволил своего ведущего, позволившего слова сочувствия в отношении российских контрактников. 

***

Я почти год прожил в типичном российском тридцатитысячнике, откуда в основном и вербуются на СВО, и у меня на глазах формировалось это потребительское отношение к мужчинам, которые, как сказал Владимир Путин, наверняка погибли бы от водки, если бы в их жизни чудесным образом не вмешалась геополитика. Когда за контракт стали платить миллионы, многие матери и жены поднимали с диванов своих мужчин, еще вчера опостылевших и ни на что не годных, и за руку вели их в военкоматы. Когда за смерть стали платить столько, сколько муж, останься он здесь, на гражданке, никогда бы не заработал, у многих стали возникать стыдные мысли о похоронках и новеньких «Ладах».  

Из тяжелого и ненужного чемодана без ручки мужчина в русских селениях превратился в потенциально ценный актив. После начала мобилизации начался свадебный бум: статистика показывает, что почти во всех российских регионах был ощутимый прирост зарегистрированных браков. Для получивших повестки государство облегчило процедуру — разрешило заключить браки в день обращения, а не с временным лагом в месяц, как обычно. В этом году Госдума собирается принять закон, который позволит гражданским спутницам участников СВО выйти замуж посмертно и претендовать на гробовые выплаты. Если суд установит, что отношения сложились до начала спецоперации, брак оформят задним числом. 

Так государство укрепляет традиционные семейные ценности. 

В начале декабря 2023 года один мой родственник, назовем его Юра, подал заявление на развод, а в конце месяца подписал контракт и уехал на фронт. Почти пятьдесят лет, семья так и не сложилась, рутина заела — для многих мужчин в кризисе, как бы страшно это ни звучало, война стала выходом и возможностью круто изменить свою жизнь, наполнив ее хоть каким-то смыслом. 

Поначалу жена не сопротивлялась и выражала готовность расторгнуть отношения, но, когда муж оказался уже «за ленточкой», подала апелляцию. Подруги посоветовали. Когда родственника привезли в черном пакете, его родители стали выяснять юридический статус. Оказалось, суд, приняв во внимание нежелание одной из сторон рушить семью, брак так и не расторг. Все выплаты, соответственно, ушли жене, от которой он и сбежал на войну. 

В социальных сетях есть сотни групп для знакомств с участниками СВО. В основном в них состоят женщины, как правило, разведенные и с детьми. Мужчин в группах не так много, и все они пользуются большой популярностью: в комментариях соискательницы щедро им раздают комплименты.

Некоторым женщинам везет, и из «ждуль» они превращаются в законных жен: обретают социальный статус, уважение и, возможно, семейное счастье. Из групп для знакомств они мигрируют в группы для жен участников СВО, где можно встретить вот такие посты и комментарии: 

Любовь: «Каждая женщина отправляет своего мужа, чтоб закрыть кредиты и, если что, получить деньги за гибель мужа, а не долг перед Родиной. Все это сказки, нужны деньги».

Александра Градова пишет: «Вот большинство пишут, так вот мой муж хорошо зарабатывал, пошел не за деньгами и т. д. Но практически каждый пост — а как не платить кредиты, а как быстро получу выплаты и т. д. Патриоты, б***ь!»

В начале войны я думал, что ничто так не калечит души, как сама война, и самое большое испытание для семей — это посттравматический синдром вернувшегося с фронта солдата. Сейчас я думаю, самым большим испытанием будут пустота, отчужденность и холод, которые неизбежно возникнут между близкими когда-то людьми. Есть самые важные в жизни вещи, такие как любовь и смерть, и подлинная трагедия происходит тогда, когда люди начинают любить, умирать и убивать за деньги. 

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.