Мама — анархия

Если бы князь Петр Кропоткин обращался к публике сейчас, он бы точно прошел тест на белое пальто у самого взыскательного оценщика. Британский журнал Contemporary Review называл князя «нашим самым выдающимся беженцем», хотя тот был, конечно, никаким не беженцем, а политическим эмигрантом. Первое время Кропоткин жил на деньги со сдачи земли в аренду бывшим крепостным, а потом царская охранка лишила его этих доходов, и он начал писать и редактировать просветительские, как сказали бы сейчас, статьи. 

Кропоткин не призывал оставшихся на родине антимонархических активистов рисковать своей жизнью: «То, что я сказал бы (и говорил) в прокламации в России, я не позволю себе сказать здесь, в газете. <...> Анархисту звать людей на террор непозволительно, раз он не находится на месте и не несет, наравне со всеми, всех возможных последствий».

Но этическая позиция — далеко не главная причина того, что перечитывать Кропоткина в 2023 году сверхнеобходимо. Причем не только на русском языке.

Что вообще известно нашему современнику о Кропоткине?

Как обычно, набор разрозненных фактов. Был одним из главных теоретиков анархии, то есть безгосударственной модели общества, где верховной власти нет, а стремление отдельных персон руководить — отрефлексировано и обуздано и объединения граждан взаимодействуют друг с другом на лишенной иерархии основе. А также: человек-набережная, станция метро, пик, вулкан, город и сад расходящихся улиц. 

Что еще? Убежал от отца, подавлявшего их с братом вольную волю, на госслужбу за Уральский хребет. Занялся географией, руководил экспедициями и картографировал Восточную Сибирь, еще не разведанную во второй половине XIX века. Со стороны матери его предком был гетман Запорожского войска, который воевал с турками, попал в плен, поднял восстание и уплыл на захваченных кораблях в землю Италийскую.

Противник официального брака и защитник идеи свободной любви, прожил со своей женой Софьей Рабинович 42 года, 14 раз перезаключив неофициальный любовный договор на три года вперед. Несмотря на маниакальное следование убеждениям (на смертном одре не хотел звать сиделку звонком колокольчика, расценивая его как знак приказа), был чрезвычайно гибок в присвоении враждебных практик. 

Например, в брошюре «Коммунизм и анархия» Кропоткин разбирал идею «шведского стола» как способа распределять блага по потребностям: «Буржуа прекрасно поняли, какую громадную выгоду представляет им этот вид ограниченного коммунизма, для потребления — соединенного с полною независимостью личности; вследствие этого они устроились так, что за плату, по столько-то в день или месяц, всех их потребности жилища и еды бывают вполне удовлетворены, без всяких дальнейших расчетов».

Кропоткин пережил две политические трагедии. Первая — поражение в идейном споре с Карлом Марксом внутри Первого Интернационала, когда Кропоткин топил против диктатуры пролетариата, а в итоге в конце жизни стал свидетелем большевистской реализации этой самой диктатуры. Голод, гражданская война, усиление, а не ослабление государства. 

Вторая случилась, когда во время Первой мировой Кропоткин занял агрессивную антинемецкую позицию, поддерживая амбиции царского режима продолжать войну. За это добрая половина анархистских движений по всему миру отвернулась от своего теоретика (и до сих пор многие морщат нос при упоминании князя).

Одним из главных аргументов Кропоткина в пользу безвластного социума, базирующегося на кооперации разных сообществ, была отсылка к недавней, по меркам его времени, средневековой истории, когда жители отдельных городов и территорий обходились без образования государств. Поскольку на дворе стояла недавно начавшаяся промышленная революция, Кропоткин с его похвалой бережному землепользованию и общине выглядел как ретроград; однако, все-таки умеренный. Типа «давайте все откатим на 200—300 лет назад». 

Но поскольку Кропоткин верил в великие возможности технического прогресса, то и новое безгосударственное общество проектировал с учетом модернизации. И его наблюдения и построения — самое интересное сейчас, в цифровом гиперинформационном 2023-м.

А вот чисто историко-антропологические экзерсисы Кропоткина читать сейчас, кажется, не очень любопытно. К примеру, философ Дэвид Гребер и археолог Дэвид Венгроу развивают и углубляют его взгляд на догосударственные сообщества в книге «The Dawn of Everything: A New History of Humanity», но с позиций более глубокого, разработанного за прошедший век знания истории. Зато сами пересечения идей Кропоткина с проблематикой современного мира, расколотого, воюющего и страдающего от неравенства и результатов безумного природопользования, — бесценны. 

Так что если и перечитывать какие-то книги Кропоткина в первую очередь, то логично начать со сборника «Взаимопомощь как фактор эволюции», 1902.

Но сначала — к контексту, в котором мы его читаем. 

***

После пандемии ковида и — особенно в странах Европы и Северной Америке — после начала полномасштабной войны в Украине политические координаты вроде «левые» и «правые» окончательно поплыли. Приобретающие популярность во многих странах популисты-ксенофобы и «гражданский национализм» приходят к власти на фоне экономического и экологического кризиса, когда особенно удобными для избирателей лидерами становятся эксперты или же «технократы». Да, это очень знакомое русскоязычным читателям слово — и не зря знакомое: под технократией, как правило, скрываются авторитарные режимы.

В этой ситуации глобальной нестабильности избиратели соглашаются с технократами, которые обещают управлять без особенных идей — кроме той, что сильное государство должно приумножать личное благосостояние граждан, не нарушая границ их личной жизни (получается по-разному). А на тот факт, что экономическая и социальная экспертиза всегда идейно заряжена, можно прикрыть глаза. 

Но еще большая проблема заключается в том, что подобный фрейм навязанного политического мышления усугубляет личную атомизацию. Проще говоря, люди привыкают не вовлекаться сколько-нибудь серьезно ни во что политическое и склонны делегировать «экспертам» заботу обо всем, что не касается их семьи или крошечного местного сообщества или профсоюза. 

Наступление этого — ни левого, ни правого — иногда скрываемого, но всегда агрессивного индивидуализма не ведет ни к чему конструктивному. Встречая совершенно безумные позиции вроде «Украина сама виновата, что стремилась в НАТО и разозлила Путина» или «Россия сражается против наступления американского империализма», мы раз за разом убеждаемся, что причина появления таких взглядов — в нежелании вникать более-менее глубоко в проблемы другого (хотя, конечно, не только в этом).

Сама технократическая формула успеха задает очень понятные ценности, которые захватывают чарты и хит-парады эпохи постправды. Все можно и нужно мерить деньгами, объективной картины мы никогда не узнаем, лучше и не пытаться, вместо этого лучше стричь собственную лужайку, приумножать капитал и влиять на ожидания детей от будущего так, чтобы они встроились в систему и научились требовать от государства свое. Ну, такая практичная, отвечающая на ближайшие вызовы форма жизни. И чрезвычайно вредоносная стратегически.

Хорошая новость здесь, правда, в том, что упомянутые дети все в больших количествах не поддаются пропаганде и все острее проблематизируют происходящее на планете Земля. Но самое главное, уже известно, чем лечить навязываемую технократами атомизацию — изобретением иных привлекательных форм общественной и политической жизни. И когда мы их ищем, то обращаемся не к вакууму, а к тем, кто уже пересматривал основы. То есть в нашем случае к Петру Кропоткину.

Кстати, Кропоткин предвидел не только коммунизм, но и «власть экспертов». Он далеко не во всем соглашался с отцом-основателем безвластной теории Михаилом Бакуниным, который, например, проповедовал немедленную анархическую революцию, однако по поводу «государства ученых» их позиции совпадали. Кропоткин отвергал идею временной диктатуры, которая обещала бы, говоря бакунинскими словами, «образовать и поднять народ как экономически, так и политически до такой степени, что всякое управление сделается ненужным», — поскольку такое единоначалие концентрировало бы власть в своих руках и оставалось властью немногих. Только хардкор, только перестройка снизу, через сеть сообществ.

Это неудивительно, потому что идеалом Кропоткина была не гегемония индивидуализма и не госкоммунизм, сводящийся к принуждению свободных граждан к навязанным сверху нуждам. Желанной моделью была, по выражению авторов его биографии «Жизнь анархиста» Дамье и Рублева, «равноправная гармония между личностью и обществом». Кропоткин писал о ней так:

Мы вовсе не хотим складывать в кучу все пальто, чтобы потом распределять их... Мы хотим устроить так, чтобы каждому родящемуся на свет человеческому существу было обеспечено, во-первых, то, что оно выучится какому-нибудь производительному труду и приобретет в нем навык, а во-вторых, то, что оно сможет заниматься этим трудом, не спрашивая на то разрешения у какого-нибудь собственника или хозяина и не отдавая львиной доли всего своего труда людям, захватившим землю и машины.

Жизнеспособность этой гармонии Кропоткин тщательно доказывал в «биологической» части «Взаимопомощи как фактора эволюции», рассматривая стремление и умение людей действовать сообща в качестве одной из сильнейших движущих сил эволюции.

Что же касается личной атомизации, то Кропоткин не имел никаких иллюзий относительно бытия, формирующего сознание граждан.

Нас спросят, может быть: «Как же могли потонуть недавно люди в Серпентайне, в лондонском Гайд-парке, в присутствии толпы зрителей, из которых никто не бросился им на помощь?» Или же: «Как мог быть оставлен без помощи ребенок, упавший в воду в Риджентс-парке, тоже в присутствии многолюдной праздничной толпы, и был спасен лишь благодаря присутствию духа одной молодой девушки, прислуги соседнего дома, пославшей за ним в воду ньюфаундлендского водолаза?» На эти вопросы ответ простой. Человек является результатом не только унаследованных им инстинктов, но и воспитания. 

Точно так же Кропоткин расправляется с опровергнутой впоследствии теорией о том, что неравенство заложено природой. К ней до сих пор обращаются противники идеи соблюдения равных возможностей, норовящие выдать, например, позитивную дискриминацию за попрание прав человека.

Так говорят нам религиозные проповедники, вспоминая здесь о природе; в этом вопросе они учат нас брать уроки у природы, а не у религии, критиковавшей природу. Но, когда неравенство в жизни людей становится слишком кричащим и сумма производимых богатств делится так неравномерно, что большинство людей должно жить в самой ужасной нищете, тогда — делиться с бедным тем, «чем можно поделиться», не лишаясь своего привилегированного положения, становится священной обязанностью. Такая нравственность может, конечно, продержаться некоторое время или даже долгое время, если ее поддерживает религия — в толковании господствующей церкви. Но как только человек начинает относиться к религии критически и ищет убеждений, подтвержденных разумом, вместо слепого повиновения и страха, такое внутреннее противоречие уже не может долго продолжаться.

И если насчет религии в нашем, уже постсекулярном, времени осталось немного иллюзий, то, анализируя психологические механизмы усвоения мысли о неизбежности государства, Кропоткин попадает в нерв. Несмотря на то что его рассуждение берет начало в Средневековье, а также на тот факт, что более поздние философы описывали другие механизмы восхождения государства к его монопольному положению в умах людей, читать эти тексты хочется в режиме героя-рассказчика из эссе Венедикта Ерофеева «Василий Розанов глазами эксцентрика» — «иногда зажмуриваясь и приседая в знак скорби». 

Самодоверие и федерализм, верховная власть каждой отдельной группы и построение политического тела от простого к сложному — таковы были руководящие идеи одиннадцатого века. Но с того времени понятия подверглись совершенному изменению. Ученые легисты, изучавшие римское право, и церковные прелаты, тесно объединившиеся со времени Иннокентия III, успели парализовать идею, — античную греческую идею, — которая преобладала в эпоху освобождения городов и легла в основание этих республик. В течение двух или трех столетий они стали учить с амвона, с университетской кафедры и в судах, что спасение людей лежит в сильно централизованном государстве, подчиненном полубожеской власти одного или немногих; что один человек может и должен быть спасителем общества и что во имя общественного спасения он может совершать любое насилие: жечь людей на кострах, убивать их медленной смертью в неописуемых пытках, повергать целые области в самую отчаянную нищету. При этом, они не скупились на наглядные уроки в крупных размерах и с неслыханной жестокостью давали эти уроки везде, куда лишь могли проникнуть меч короля или костер церкви. Вследствие этих учений и соответственных примеров, постоянно повторяемых и насильственно внедряемых в общественное сознание, самые умы людей начали принимать новый склад. Граждане начали находить, что никакая власть не может быть чрезмерной, никакое постепенное убийство — чересчур жестоким, если дело идет об «общественной безопасности». И при этом новом направлении умов, при этой новой вере в силу единого правителя, древнее федеральное начало теряло свою силу.

***

Трудно ограничивать прочтение Кропоткина несколькими цитатами из одной книги, но, если все-таки перепрыгнуть сразу к значению его политических идей сегодня, сложно не увидеть следующее.

С одной стороны, кажется, что такие деятели, как Кропоткин, обречены вечно смотреть, как глобальный бизнес все разрушительнее эксплуатирует природу, а заодно и граждан стран, добывающих и производящих невысокотехнологичные товары. Разумеется, при попустительстве или содействии глобальной бюрократии, а также при молчаливом одобрении «среднего класса» и других жителей стран глобального Севера, полагающих сохранение уровня личного комфорта важнее всего прочего.

Но, с другой стороны, сейчас, когда появились беспрецедентные технические средства передачи информации и организации действия, Кропоткин звучит суперсовременно. Бегство из мегаполисов перезапускает локальные сообщества. Климатический кризис заставляет школьников выходить на улицы. Последствиями неравенства уже трудно пренебрегать: развитие визуальных медиа приблизило чужую трагедию к нам на невыносимое расстояние. Концепция границ государств и их права не пускать к себе держателей не слишком престижных паспортов проблематизируется, и словосочетание «нелегальный мигрант» воспринимается сегодня уже почти как фашистское. Депопуляция и безработица в бывших империях заставляют их население пересматривать свои ксенофобские замашки.

А самое главное, идеи Кропоткина резонируют с запросом на декоммерциализацию взаимотношений. Поздний капитализм перекормил людей монетизацией заботы, и в последние годы мы видим, как простая взаимопомощь, безденежный альтруизм становятся новыми ценностями. Знание не продается за деньги, время не продается за деньги, люди присоединяются к «забастовками заботы» и специально выделяют кусочки своей жизни, неподвластные счетчику, как в такси, для помощи знакомому, соседу, а может, и первому встречному.

Если же формулировать личный урок судьбы Кропоткина, то он мог бы звучать так: спроектированное им не успело сбыться, но задало вектор, основанный на важности бесплатного взаимодействия людей, и способствует выстраиванию миропорядка по этому вектору. При всей бешеной скорости изменений в XXI веке, жернова мелют по-прежнему медленно, но верно, и всеохватная рефлексия стремления к власти — а также власти самой по себе — приближается. Кропоткин был одним из тех, кому удалось запустить идейный мотор, который поддерживает бесперебойность их вращения.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.