«Может, мне Плющева засчитают»

В 2006 году бывшая корреспондентка программы «Намедни» Юлия Панкратова устроилась ведущей на Первый канал. Там она вела вечерние новости, зачитывала вопросы Путину на «Прямой линии» и комментировала Парад Победы. Аннексию Крыма Панкратова встретила на «Рен-ТВ», откуда уволилась после того, как ее соведущий решил размахивать в эфире российским флагом, а ей предложил сказать: «Крым наконец-то наш». 

Через год Панкратова пошла учиться на искусствоведа, а к началу полномасштабной войны работала на телеканале «Культура» и вела свой YouTube-канал об искусстве. В 2022 году Панкратова уехала из России. В отличие от многих других звезд телевидения Панкратова не отмалчивается: более того, весной 2024 года она вернулась в информационный эфир и сейчас ведет новости на канале Александра Плющева The Breakfast Show. 

В большом интервью Илье Азару Панкратова рассказывает о компромиссах, на которые шла на Первом канале, и признается, что не видит себя на телевидении в новой России. Журналистка считает, что для Владимира Соловьева и Дмитрия Киселева в аду приготовлена отдельная комната, но сама надеется избежать суда. Как божьего, так и земного. 

ПУТИН И ПАРАД

В октябре 2006 года вы были модератором телефонных звонков на «Прямой линии с Путиным». Какие тогда были ощущения от происходящего и от Путина?

Я не так давно к тому моменту работала на Первом канале, когда мне сказали, что я буду это делать. Это было странно, потому что я вроде была недавно на канале и вроде были информационные ведущие, которые, как мне казалось, уже достояли в этой очереди.

Я не стала говорить «нет», потому что было очень интересно посмотреть, как все устроено. Пожалуй, это было главное ощущение — любопытство. До этого я была корреспондентом, редактором на телике, информационной ведущей — да кем я только не была, а тут такое предложение.

Это совершенно было не похоже на то, как устроена «Прямая линия» сейчас: всё было лампово.

В стенограмме «Прямой линии» есть вопрос про заказные убийства, в том числе Анны Политковской, который вы зачитывали. Такой вопрос мог бы сейчас прозвучать?

Совсем не уверена.

Но ответ был такой, как всегда, — ни о чем.

Конечно. Но сейчас этот вопрос совершенно никак не мог бы прозвучать. Мы же взрослые люди и понимаем, что вопросы проходят модерацию. Но 2006 год — это абсолютно вегетарианские времена.

А убийство Политковской я прекрасно помню, потому что убили ее в день, когда у меня был выпуск в 6 часов вечера, если не ошибаюсь. Убили ее незадолго до этого, и, конечно, по всем стандартам это была первая новость. Без вариантов. С нее надо было начинать выпуск.

Но какое-то время у руководства ушло на то, чтобы решить, будет ли это первой новостью. Я помню, что замерла у компьютера и для себя очень четко решила, что если сегодня скажут, что это невозможно, и мы будем говорить о Политковской третьей или четвертой новостью, то я напишу заявление об увольнении. Все-таки я была после НТВ...

Но мы начали с Политковской.

А еще были такие ситуации?

Нет, таких больше случаев не было. Другие истории, когда что-то шло второй-третьей новостью, а должно было — первой, к счастью, были не на моих неделях.

В 2008 году вы комментировали Парад Победы. А это как ощущалось?

Это была странная история. Я комментировала его с моим коллегой Дмитрием Борисовым — мы с ним вели новости неделя через неделю. Он сейчас ведет ту программу, которую раньше вел Андрей Малахов. Не помню, как она называется…

«Пусть говорят», но это неважно.

Неважно. С парадом руководству, видимо, надоело, что все всегда такое официальное. Но решение назначить нас было очень странное, потому что, во-первых, парад не подразумевает ведения информационными ведущими, которые привыкли говорить быстро. Во-вторых, должна же быть торжественность.

Кажется, больше такое никогда не повторялось, потому что, думаю, мы лажанули. Вроде нормально отработали, но все-таки явно не такого хотелось зрителю.

Нас учили по старым парадам, но я в ужасе была! Я сказала, что пограничников еще узнаю, потому что они с собаками идут, а все остальные для меня примерно одинаковые. Потом просто читала по большому счету по бумажке: «Парадным строем проходят…»

В звукорежиссерскую пригласили какого-то военного, который нам в ухо кричал, кто идет. К счастью, нам не вывели ПТС (передвижная телевизионная станция. — Прим. ред.), которая стояла на Красной площади, потому что там был Эрнст и, понятно, там был ор, кошмар и ужас. Потом этот военный сказал, что такого даже в армии не слышал.

А у вас отношение к параду на День Победы какое было?

В 2008 году к парадам относились еще более-менее спокойно, не было ощущения, что это исключительно бряцание оружием. По крайней мере, у меня.

Я выросла рядом с бронетанковой академией имени Малиновского в Лефортове и в детстве весь апрель слушала эти военные марши, потому что окна выходили прямо на плац с репетициями.

На самом деле все это никогда не было моим выбором. Я не говорила начальству, что очень хочу вести парад или участвовать в «Прямой линии». Мне звонили и говорили: «Мы решили, что нам нужна ведущая в колл-центр» или «Мы хотим, чтобы были молодые голоса на параде». Окей. Но никакого моего стремления за этим не стояло.

А сейчас-то отношение к празднику и параду у вас изменилось?

Понятно, что сейчас я не стала бы парад не то что комментировать, я его не смотрю много лет. Да и как отношение могло не измениться?

ВОЙНА В ЭФИРЕ

2008 год — военные в Грузии…

Это была чудовищная неделя в моей жизни, потому что война началась буквально в моем эфире. В этот момент параллельно шла Олимпиада в Пекине, и в лавке из ведущих осталась только я, а из руководства — мой шеф-редактор, потому что все остальные уехали в Пекин.

Это был ад! Для ведущей в том числе, потому что мне приходилось работать все экстренные выпуски. Я в тот момент и программу «Время» вела, потому что это лето, отпуска.

Если меня сейчас спросить, как я относилась к этому тогда, то я честно могу сказать, что никакого отношения не было — я просто тупо работала. Ты просто делаешь, что делаешь.

Было удивительно, когда на второй день все начали съезжаться обратно и я вдруг поняла, что на часть руководства война произвела впечатление. На третий или четвертый день я пришла на утреннюю летучку, открыла дверь, а там люди из руководства, с филологическим образованием, сидят в камуфляжной одежде! (Смеется.) Я сказала еще: «Вы чё?!»

Для меня это были люди, которые выпали из времени, из профессии, из всего остального.

Но на публике такого тогда, кажется, не было.

Это и не был военный камуфляж, это были модные шмотки, но а-ля военные. Парням казалось, что это выглядит классно в такой ситуации. Но для меня это было просто смешно.

У вас, как вы сами рассказывали в зарисовках с работы, были свои райтеры, но часть подводок вы писали сами. Про войну тоже?

Новостная бригада на Первом канале состоит из тебя и двух райтеров. Они со мной работали очень много лет. Потом уже сложно отличить, кто писал тексты — ты или райтер, потому что они начинают писать под тебя, вы начинаете писать одинаково. Это как подпевка Аллы Пугачевой поет лучше, чем Алла Пугачева.

Тут важный, наверное, момент, что в 2008 году мы все-таки отрабатывали войну очень информационно, не так, как это сейчас делается. Я мало смотрю, честно говоря, федеральные каналы сейчас, только какие-то фрагменты, но такого в моей работе точно не было. Я все-таки ушла с Первого еще в 2013 году. До всего этого.

Но, насколько я помню, и в 2008 году было две версии происходящего. Грузия утверждала, что ее спровоцировали и долго перед этим обстреливали.

Я правда сейчас напрягаюсь, чтобы вспомнить, но мы работали от зари до зари, постоянно включали корреспондентов, что-то спрашивали, но в основном про обстановку. Мы, две девушки, тянули все это, и нам, наверное, отчасти повезло, что никто не присылал еще никаких указаний.

Совсем-совсем?

Нет, нет, нет. А потом, слава богу, приехала Катя Андреева, которая села на эфир.

МОДА И ГОРБАЧЕВ

Сменим тему. Сайт Woman Hit, декабрь 2005 года. Цитирую: «Юлию Панкратову многие помнят по программе «Намедни» — та самая стильная девушка с короткой стрижкой, которая часто делала репортажи о моде из Милана». Как вас вообще занесло в информационные ведущие с таким бэкграундом?

Я работала в программе «Намедни» и не только в Милане занималась модой, хотя эту часть работы я очень любила, а ездила еще в российские тюрьмы, делала интервью с Лимоновым, хоронила шахтеров. Не то чтобы у меня был исключительно бэкграунд про курточки (усмехается).

Про это в интернете написано меньше.

Когда закрылись «Намедни», в передачу «Страна и мир» — тоже Лёни Парфенова проект — в пару к Антону Хрекову потребовалась ведущая вместо Юлии Бордовских.

Еще в интернете пишут: «Начинающая журналистка пробовала свои силы в предвыборных штабах, относящихся к разным кандидатам». Это правда?

Когда я училась в университете, то работала в предвыборных штабах. Последний раз у Горбачева — на президентских выборах 1996 года. У нас был какой-то креативный отдел, мы делали листовки, написали ту самую песню на музыку DJ Грув «Счастье есть, его не может не быть», которую они вдвоем с Раисой Максимовной озвучивали.

Горбачев, по-моему, тогда немного процентов набрал.

Да, но это все равно был очень веселый движ. Горбачев, которого я девочкой видела по телевизору, заходит с нами поздороваться. У меня до сих пор где-то валялась ксива, где написано, что я доверенное лицо Горбачева.

Вы его сторонником были?

Я тогда была, мне кажется, сторонником собственной личной жизни. Но я помню смешной эпизод. Наш штаб должен был снимать его телеобращение, и тут выяснилось, что гример не придет, а это суббота, лето, и гримера за час не найти. В итоге гримировала Михаила Сергеевича я, совершенно не понимая, как это делать. Сейчас понимаю, что я просто нашлепала ему крема на лицо.

УНИКАЛЬНЫЙ ЖУРНАЛИСТСКИЙ КОЛЛЕКТИВ

Вы пришли на НТВ в 1999 году и, значит, застали его уничтожение. У вас какое было отношение к происходящему?

Я тогда работала в самом низу производственной цепочки: редактором, райтером, международником «на утре». Была вот там вот (показывает наверх) программа «Итоги» с Евгением Киселевым, а мы были абсолютно чернорабочие.

Сказать честно, я не знала, что мне делать в тот момент. Многие решали, оставаться или уходить. Я осталась, потому что осталась вся моя новостная бригада.

А почему бригада осталась? Я вспоминаю, как из «Ленты.ру» 90% сотрудников ушли после увольнения Галины Тимченко. Хотя, наверное, это достаточно беспрецедентное событие.

Да, я тоже так думаю.

Бригада осталась, потому что кому-то надо было продолжать работать. Наш ведущий, который работал «на утре», пересел «на вечер». Мы, трудяжки такие, перешли вместе с ним. Тогда моя карьера изменилась, потому что это уже совсем другая работа. А вскоре в моей профессиональной жизни случились «Намедни».

Тогда я понимала, что в этот новый переход нас особенно и не зовут, потому что мы на канале были людьми «с утра», которые ничего не значили. Выходили какие-то утренние выпуски, никто на них не обращал внимания, потому что были небожители: Евгений Киселев и десять корреспондентов в коронах, которые задевали шпиль Останкинской башни.

Но вы это воспринимали как уничтожение журналистики?

Это воспринималось очень драматически тогда, безусловно. Даже мной, которая отработала на канале к тому моменту немного.

Народу-то осталось очень мало, каналу надо было работать, и я сразу стала ездить на съемки. Там встречала бывших коллег, которые меня не знали в лицо. У меня же рабочий день начинался в два ночи. Кто меня, девочку «на утре», знал из корреспондентов? Никто.

Но когда люди видели меня с оператором, с которым были знакомы, то понимали, кто я, подходили и обзывались. Вполне себе заслуженные «золотые перья». Это переживалось тяжело.

Но уничтожение журналистики же не произошло очень быстро, при Йордане (назначенный в 2001 году новый гендиректор НТВ. — Прим. ред.) все было нормально в новостях, при нем четыре года выходили «Намедни». Не было никакого ужаса, кошмара, и свободу слова никто не душил.

ЖИЗНЬ НА ПЕРВОМ

Вы сказали, что в программе «Время» могли написать в новости, что хотите...

Я такого не говорила.

Я так понял, что если не было указаний сверху...

Указаний не было в начале войны с Грузией, потому что это произошло очень спонтанно. Видимо, и для руководства в том числе.

У всех какие-то свои представления о телевидении, я с этим не первый раз сталкиваюсь. Все время выглядишь как человек, который оправдывается или оправдывает кого-то, хотя руководство телевизионных каналов я точно не хочу оправдывать (смеется). Мягко скажем, мне это не нужно.

Но не было никаких указаний, никто не приходил и ничего не говорил.

Ну как? Если я пишу заметку, ее читает редактор, и если в независимом издании вряд ли будут что-то исправлять по линии партии, то вы, наверное, новостную подводку для эфира писали и кому-то отправляли, а вам говорили: «Нет, это не пойдет».

Вы же не просто так заметку пишете, вы же по заданию редакции куда-то едете, правильно? И если редакция не хочет корреспондента посылать на протестный митинг, то она его не пошлет. И этой новости не будет у вас в новостях, потому что у вас нет картинки.

С телевидением в этом смысле все легко. Вы не хотите показывать протестный митинг — вы туда камеру не посылаете. Вот и все.

Но вы же тоже что-то говорите в эфире как ведущая.

Я не говорю просто про этот митинг. И это плохо.

Митинг — это крайний пример. Почти всегда есть вторая сторона, которую можно дать, а можно не дать. Можно корреспонденту разные вопросы задавать.

Мы взрослые люди и знаем, что все прямые включения обговариваются. Все знают, какие вопросы примерно ты задашь.

Вот у меня сейчас есть пять минут новостей в программе Breakfast Show. Я же тоже не рассказываю все новости. Я рассказываю те новости, которые я выбрала. Плющев сказал, что вмешиваться не будет.

То есть у Плющева так же, как на Первом канале, что ли?

(Смеется.) Да нет! Просто на Первом никто даже не обсуждает митинги на летучках.

Этого нет в планах, нет в разработках продюсеров, никто не обсуждает, посылать ли камеру. Этой стороны жизни как будто нет.

То есть просто было понимание, что можно, а что нельзя?

Да, оно было.

А если оно шло вразрез с пониманием, как должно быть? Или оно не шло?

Значит, ты идешь на компромиссы или увольняешься. Когда тебя это всё за… Когда ты понимаешь, что всё, край, — ты увольняешься. Или не увольняешься, потому что ради пресловутых ипотек работаешь, ну и соглашаешься, и делаешь. Или выторговываешь себе что-то…

В моей карьерной истории нечем гордиться и нечего скрывать. Я работала довольно долго на Первом канале и до какого-то момента шла на какие-то компромиссы.

Мне везло, что я не попадала на события, про которые мне бы не хотелось говорить в эфире. Мне везло, что у меня были дневные выпуски, где всегда можно дать поменьше Путина, что мне не нужно было работать на большом вечернем выпуске, где надо уж совсем держать под козырек. Мне еще с чем-то везло.

А когда я поняла, что дальше не вытяну, просто пошла и написала заявление.

Я не смотрел, конечно, все ваши эфиры, но нашел заметку «Новой газеты» про выпуск новостей, который вы вели, о пресс-конференции Путина и Меркель. Там задавали вопрос про разгон «Марша несогласных», и автор утверждает, что слова Меркель были так обрезаны, что создавалось впечатление, что она осуждает демонстрацию.

У меня нет никаких оснований не верить «Новой газете», то есть вполне возможно, что так и было. Выпуск этот я, конечно, не помню — у меня было по три выпуска в день.

Но такого, надо полагать, в целом было много.

Было много всяких историй — например, в новостях на Первом канале был отдел, который назывался «Гарант-ТВ». Несколько человек-редакторов сидели только на Путине, занимались только картинкой с ним.

Спустя какое-то время я узнала, что (особенно перед выборами, по-моему) есть специальный человек, который отсматривает все планы, чтобы нигде Путин не был гораздо ниже своих собеседников.

Работая в новостях, я очень долго про это не знала. Но, когда монтировали какой-то эфир и никак не могли найти нужный план, я орала, что надо быстрее, и увидела какой-то. «Да приклейте вот этот план, вот он стоит, всё, закрывайтесь», — закричала я, но мне объяснили, почему он не подходит.

Меня тогда это поразило! Я два дня подружкам рассказывала: «Прикиньте!»

НА МИТИНГ С ПРЕСС-КАРТОЙ

Но вы же знали тогда про «Марши несогласных», про «Стратегию-31»?

Да.

А вас не смущало, что это не освещается на Первом?

Смущало.

А вы пробовали предложить осветить или вообще как-то партизански сказать про это в эфире?

Нет, не пробовала: по-партизански провести эфир невозможно.

Вы же сами сказали, что не контролируется то, что вы пишете!

Проблема в том, что так ты подставишь всю бригаду. Накажут всех.

Ну не расстреляют же.

Увольняли, да и штрафы были большие. Я командный игрок. Людей подставить нельзя — это мой принцип.

По поводу «Маршей несогласных» или «Стратегии-31» я не ходила к руководству, потому что знала, что это бессмысленно.

Но я ходила к руководству, когда был взрыв в аэропорту, о котором первым сообщил «Дождь», а федеральные каналы поначалу молчали — сидели и ждали. Это я считала кошмаром и позорищем, преступлением против профессии. Ради такого я ходила и ругалась. Ну как могла.

Может, у вас отношение к оппозиции, к «Маршам несогласных» было такое же, как у властей?

Я сама ходила на демонстрации и марши (смеется). На некоторые даже пролезала по ксиве Первого канала. Если опоздала и уже стоит оцепление, то показываешь ксиву и пролезаешь, потом убираешь ее и участвуешь в митинге.

Может быть, у меня было раздвоение личности.

Так вас там, наверное, узнавали?

Да.

И что говорили?

Ничего плохого я не слышала ни разу. Я помню отчетливо, что меня много почему-то узнавали на Болотной и говорили: «Классно, что вы с нами».

В день, когда я написала заявление об уходе с Первого канала, как раз было стояние у Думы по поводу Навального, и я помню, что после последнего эфира поехала прямо туда.

А про это все знали на канале?

Да, я не особенно скрывала. Не то чтобы, знаете, приходила и всем рассказывала, но, по-моему, тогда еще спокойно относились, если отмечаешься на митинге в фейсбуке. Я точно не шифровала это.

Но вы же вообще понимали, что работаете на пропаганду?

Понимала, конечно! До какого-то момента я шла с собой на компромиссы.

Меня как-то занесло на какую-то удивительную встречу со зрителями, где все остальные гости работали на «Дожде» или еще где-то, и тут такая я.

И вдруг какой-то зритель встал и спросил: «Вам стыдно за то, что вы иногда говорите»? И я ответила: «Да, мне стыдно».

Вы сказали, что вам стыдно, и об этом не сказали вашему руководству, и вас не уволили?

Это были, правда, другие времена. Я ушла в 2013 году и для руководства, чтобы меня не очень мучили, придумала легенду, что не смогу выдержать Олимпиаду. Я понимала, что будет такой патриотический угар, что я не смогу работать. Никто же не предполагал, что после Олимпиады случится Крым.

Вы сейчас сказали, что про Олимпиаду это была легенда, а год назад в интервью «И грянул Грэм» говорили об этом как о реальной причине.

Я эту идею продвигала! Подготовка к Олимпиаде ведь начиналась задолго до Олимпиады. Не только у спортсменов, но и у ведущих. У нас в какой-то момент начинались тренинги.

О том, как отличить бейсбол от софтбола?

Нет. О том, как говорить с горящими глазами про все это. И я понимала, что лучше мне даже не начинать тренироваться.

Мне надо было уже уйти, и это была очень хорошая легенда. Я сказала, что у них есть полгода, чтобы найти и натренировать новую ведущую.

Погодите, а почему триггером для вас стала Олимпиада, а не, допустим, разгон Болотной 6 мая 2012 года?

Триггером было всё — и Болотная, и все остальное. Просто уже невозможно было, всё накопилось… Это была просьба: «Отпустите меня, пожалуйста, потому что дальше я уже точно не смогу».

Приходить к начальству и говорить: «Вы знаете, я так устала! С 2008 года не рассказываю про задержанных. Сил моих больше нет»? (Усмехается.) Мы все взрослые люди, это бы точно не прокатило.

УНЫЛАЯ РАБОТА

Цитирую по «Комсомольской правде». «Соведущую Антона Хрекова в программе «Сегодня» Юлию Панкратову заменили Ольгой Беловой. Панкратовой предложили вновь стать корреспондентом. Печальное известие о собственном разжаловании Панкратова приняла стойко». А это для вас тоже было разжалование? Почему ведущим быть круче, чем корреспондентом? Это же очень унылая, на мой взгляд, работа.

Да, я соглашусь с этим. Сейчас соглашусь. Но к тому моменту я год только отсидела в эфире. И я такая, знаете, медленная. Бывает, что люди садятся в эфир — и через неделю они уже будто всю жизнь на этом стуле сидели. А мне тяжело давался эфир. Я и через два месяца садилась перед камерой — и всё, я в полной прострации.

Так тем более тогда!

Я так не умею. Я капитулировать не могу.

К концу года я наконец-то начала себя более-менее нормально чувствовать в кадре, а тут случилось то, что случилось. Там была хитренькая интрига проведена, и я, в общем, случайно узнала, что работаю последнюю неделю.

Может, и у меня тогда корона была, ведь я несколько лет проработала в «Намедни». Но я отказалась идти в корреспондентскую «катушку». Это значит, сегодня ты снимаешь пожар на помойке, завтра — показ в Милане, послезавтра — подсъемки для Алексея Пивоварова и так далее. Другого не предлагали.

Я подумала, что раз у меня стало что-то получаться, то возьму-ка я отпуск на месяц и посмотрю, что есть на других каналах. И, хотя я офигевала, как на Первом канале все плохо с технической точки зрения работает, вернуться обратно я не могла, потому что была очень обижена.

Почему столько внимания уделялось вашему интервью с Микки Рурком? Написано везде так, будто это важнейший материал в вашей жизни.

Потому что он сделал мне какой-то комплимент, я засмущалась, а это был эфир программы «Время», где никто никогда не смущался. Мне потом писали разные люди: «Что вы себе позволяете в эфире? Вы должны быть рупором!»

Когда Том Круз приходил на эфир, то он был такой целлулоидный, обычный, и все с ним прошло нормально: поговорили про какой-то новый фильм в прокате.

С Микки Рурком было иначе. Ему отвели специальную гримерку, пришел Эрнст, пришел Клейменов, мы пошли втроем знакомиться. Я открываю дверь, вижу его, и он говорит мне привет, а в телефонную трубку: «Я сейчас разговариваю со своей русской любовницей». Я сразу поняла, какое будет интервью (смеется), — так все и случилось.

Кажется, намного интереснее было бы поговорить с Лимоновым — он больше ценности имеет для мировой культуры.

Ой, ну это невозможно себе было представить.

А в недавнем фильме Серебренникова «Баллада о Эдичке» вы кого играете? Себя во включенном телевизоре?

Мы играем с Чулпан Хаматовой журналисток, которые ждут выхода Лимонова из тюрьмы. Ровно 20 лет назад я так же для «Намедни» ездила к нему в колонию, и мы с ним провели там целый день.

Мы очень долго добивались этой съемки, и в тот момент, когда договорились, в комнате не оказалось ни журналиста Лошака, который был в командировке, ни всех остальных, кто мог бы поехать.

Я не хотела, но пришлось лететь в Энгельс, где он сидел. Я представляла его совсем другим — борцом, что ли. Он же был такой скукоженный, уже пожилой, и говорил очень тихо. Для меня вот это было, наверное, потрясением.

Как можно уйти с работы, где проводишь день в колонии с Лимоновым, на ту, где его в эфир нельзя позвать?

Из «Намедни» я бы не ушла, но их закрыли. А больше и не оставалось таких работ. Я же не могла пойти работать в «Новую газету» — я не пишущий человек, мне нравится работать на телике.

ОВСЯННИКОВА И МОЛЧУНЫ

Что думаете о поступке Марины Овсянниковой?

Когда она вышла, я написала «О***ть», потому что это правда о***ть. Абсолютное восхищение. Я знаю эту студию, знаю, где она находится. Это, блин, как пойти на пулемет. В моем понимании это именно так.

А почему, кроме нее, никто с федеральных каналов не сделал что-то подобное? Вообще громко не хлопнул дверью?

Если честно, я считаю, что некому уже было громко хлопать дверью, потому что те, кто мог, уже до 2022 года ушли. Не то чтобы все было офигенно, а потом вдруг война началась.

Кто-то ушел и после начала войны, громко не хлопая дверью, но люди, которые ушли после февраля 2022 года, не вызывают у меня никакого восхищения. Ну окей, наконец-то собрались. 

Те же Брилев или Ургант никак не высказываются.

Да, меня тоже это удивляет. Но я за них вообще не могу никак ответить. Может быть, они думают, что все-таки смогут впрыгнуть обратно.

Не знаю, кто или что должно быть у человека в заложниках, чтобы он не высказывался, если уже ушел.

После истории с Овсянниковой я написала одному бывшему коллеге и задала какие-то вопросики: «Ты чего сидишь? Ипотеки у тебя нет, детей нет, молодой мужик, все, кто ушел, видишь, не умерли». А он ответил: «Ну и хорошо, что я не ушел, потому что через два месяца закроют YouTube, и вам вообще работать будет негде». Я была обескуражена, но, оказывается, у людей и такая причина есть.

Почему таким кратким было ваше пребывание на «Рен-ТВ»?

Из-за Крыма. Я пришла на «Рен-ТВ» работать в информационно-развлекательном шоу «Свободное время», где вообще никакой политики не будет. Сказали, будет весело, будешь стоять в красивых платьях и задавать вопросы гостям вроде дрессировщиков тигров, иногда будем говорить о текущих событиях, если уж из ряда вон.

Тут случился Крым, и стало понятно, что мы только про него и будем говорить…

Ваш соведущий, анонсируя передачу, говорил, что у вас разные взгляды и на этом она и будет построена!

Слушайте, ну разные взгляды — это если я люблю яблоки, а он — апельсины. А тут соведущий тебе говорит: «Давай я в начале программы возьму российский флаг и буду им размахивать, а ты скажешь, что Крым, наконец, наш».

Нет, спасибо, я пошла и сразу уволилась.

НЕДОЖДИНКА

Оказывается, еще до «Рен-ТВ» вы были одной из ведущих патриотического марафона «Любить родину» на «Дожде». Было ведь и такое!

Я же с ними со всеми общалась, всех знала, и меня знали. Я приходила на «Дождь», по-моему, даже на Первом работая. У писателя Саши Филипенко была программа, типа такая юмористическая, и он расспрашивал, как все устроено в студии, снимаю ли я туфли под столом.

А почему вы на «Дожде» вообще не работали? Не предлагали?

По-моему, экс-главред «Дождя» Роман Баданин меня звал на «Дождь», но я очень телевизионная девица и для меня технологии очень важны. YouTube все-таки делает тебя проще, а тогда у меня еще был именно телевизионный задор. Баданин же как раз был нетелевизионным человеком, я его послушала и подумала: «О Господи, нет, с этим человеком я программу не сделаю».

А какое вообще отношение на Первом канале было к «Дождю», который в 2010 году появился? Презрительное?

У меня лично было нормальное, потому что там половина моих знакомых работала, но у многих было отношение, что «мы-то со взрослого телика», «у нас возможности»...

У меня долго работала на Первом шеф-редактором Софья Капкова, бывшая Гудкова. Она пошла, когда ей в какой-то момент все обрыдло, на «Дождь». И вот они ей говорят: хотим сделать утреннее шоу, чтобы Алексей Суханов каждый день говорил «Доброе утро» на Большом Каменном мосту, а позади был Кремль. Соня отвечает: «Значит, мы пишем сейчас в Федеральную службу охраны письмо и каждый день отсылаем его, потому что это место нужно каждый день забивать, но они отвечают обычно дня через 3—4, то есть мы точно не можем включаться каждый день».

Она им рассказывает, как это делается по технологии, а ей, по-моему, Миша Зыгарь говорит: «Господи, Соня, какая вы скучная». Она ответила: «Я не скучная, я знаю, как это делается, я хороший телевизионный продюсер».

Вы конкурентами «Дождь» не считали? Не завидовали тому, что там можно рассказать что угодно?

Этому я завидовала, конечно, но конкурентами не считали.

Но это снобизм больших компаний, мне кажется. Знаете, я когда в «Намедни» работала, какими мы снобами были? Мы вообще новости за людей не считали. «Я работаю в самой крутой программе этой страны, а вы кто такие?» 

ИСКУССТВО В МАССЫ

В 2015 году вы пошли учиться на искусствоведа. Не самый стандартный путь для любого человека, да и журналиста в том числе.

Непонятно, зачем я это сделала. Какой-то кризис был, поиски себя, надо чем-то было заниматься, а на телик уже совершенно не хотелось. После Первого канала периодически люди звонили и звали меня вести новости, но было понятно, что никакие новости вести я больше не пойду.

Я никак себя не могла пристроить, пыталась работать в каких-то благотворительных фондах. А искусство мне всегда нравилось, и вот я решила получить второе образование.

Чтобы работать в галерее?

Да, я думала, что смогу работать в музее. Но в первый год обучения стало понятно, что темперамент немножко не тот (смеется). Но, может, еще выйдет — я не теряю надежды. Я очень рада, что у меня есть эта сторона жизни, и я даже ее тщательно охраняю, берегу и стараюсь до сих пор ею жить.

Но в 2019 году вы вернулись на государственное ТВ, хоть и на телеканал «Культура». Как раньше говорили, это зашквар. Для вас нет?

Если бы вы видели, как живет канал «Культура»! Это даже не падчерица холдинга, это просто какой-то…

Не видел, но догадываюсь.

А я и не догадывалась, честно говоря. Мне позвонили, предложили, я сначала отказалась, но они были настойчивые, и я согласилась сходить потрактоваться — почему лишний раз не накраситься, не посидеть в кадре.

Я была даже не ведущей, а модератором в программе «Наблюдатель». Туда приходили абсолютно высоколобые дядьки и тетки, многие из которых говорили на своем птичьем языке. Я даже не задавала там вопросы, потому что, если честно, нам не о чем было этих людей спрашивать.

Они хорошо говорят. Если они, например, интересуются древнерусским костюмом XIII века, то они знают все досконально — до петельки. Я должна была здороваться, прощаться и следить, чтобы все гости говорили более-менее одинаковое количество времени.

Да, это было гос-ТВ, но со смешнючей зарплатой и студией, где операторы, боже мой, были ровесниками передачи «Сигнал». При этом в самой редакции работали люди, которые тоже могли бы быть гостями.

Мне не стыдно нисколько — я это делала для себя, мне было интересно с этими людьми, которые большей частью получают свои нищенские зарплаты, при этом копают, роют, пытаются придумывать какую-то культуру и науку в стране, тащить ее куда-то, образовывать людей.

Для меня они все — подвижники. И если я смогла за два года хоть что-то донести с этого экрана с этими людьми, то пусть это будет государственным. За культуру мне точно не стыдно.

Но, например, про художника Петра Павленского же нельзя было на канале говорить?

Можно! Можно было пригласить людей, которые говорили о современном искусстве, говорили о перформансе, об акционизме. В том-то и дело, что там было можно о Павленском.

Но сюжет нельзя.

А как сюжет? У нас программа была разговорная.

Ну а не у вас в передаче?

На «Культуре» было очень много чего возможно, там была свобода слова удивительная. Это сейчас их подприжали — с февраля 2022 года.

Вы оттуда ушли прямо перед войной, но возвращались в эфир, когда она уже шла.

Я пообещала записать нужное количество программ. Мы писались блоками, и, да, я приезжала в Москву и дописывала несколько программ.

Это правильно?

Это было очень странно, потому что все были в шоке. Гости, которые приходили, все явно были с позицией против войны. Было раздвоение, и все такие: «Почему мы сейчас здесь о художнике разговариваем, когда вокруг такой п****ц?»

Но все эти люди гуманистической закваски, и для них очень важно даже в самые жуткие и темные времена говорить о прекрасном.

Очень многие уже ушли из музеев. Из пула моих собеседников процентов, наверное, 80 уволились из музеев, многие уехали.

У вас был проект «Oh My Art», который выходил и во время войны. Как вы себе отвечали на вопрос, зачем снимать про выставки и музеи, когда идет война?

Я на своем канале почти перестала после войны выпускать ролики. Сделала несколько, с какими-то предисловиями, потому что они уже были отсняты. А еще было два больших выпуска весной 2022 года, в которых я говорю с художниками о войне — про то, что вообще происходит, как к этому относиться, что делать, уезжать или не уезжать, ждет ли нас новый соцреализм.

Половина из этих художников почти сразу уехали. В одном большом государственном музее сразу запретили выставку художника после того, как он дал мне интервью. В Москве остались в основном только совсем уже пожилые люди, искусствоведы.

Еще я снимала выставки для «Настоящего времени». Это был странный проект — рассказывать про европейские выставки, но сил отказаться у меня не было, потому что я люблю это делать, я люблю выставки, я люблю музеи, я люблю о них рассказывать.

А почему канал все-таки закрылся?

В Москве это все проще было — очень много музеев, много выставок. Канал и тогда почти не зарабатывал, все делалось, по большому счету, на мои деньги. Но сейчас это труднее делать — у меня денег сейчас нет ездить по Европе.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В НОВОСТИ

Вы в 2006 году, отвечая на вопрос, какую программу хотели бы вести через десять лет, сказали: только новости.

Блин, ну ничего себе.

И вот прошло почти 20 лет, и вы снова в новостях. Чем же они вас так увлекают?

(Смеется.) Вообще-то очень смешно. Как я могла чушь такую сказать? 

Странно говорить, что мне не нравятся новости, если я их опять веду, но у меня нет особенной какой-то любви. Просто в момент, когда я их делаю, когда пишу выпуск, собираю новости и картинку, меня очень драйвит.

Когда я смотрю в камеру, когда говорю: «Здрасьте», — я чувствую, как мои надпочечники делают «пууум». Есть такое.

При этом сказать, что я это страшно люблю, как любила когда-то, может быть, по молодости, — нет, конечно. Как вообще можно любить то, что ты рассказываешь об ужасах бесконечно. Ну в смысле?

Я писала недавно текст про очередной обстрел Харькова, при котором погибла беременная девушка. Ну я пишу и думаю: «Так, обязательно надо написать про беременную девушку, хорошая деталька».

Блин, я так пишу, да, быстро очень пишу, и мне надо это — хорошая деталька. Я написала, прочитала, выпустилась и забыла. А через два дня в инстаграме листаю ленту и вдруг вижу фотографию могилы. Я понимаю, что это та самая беременная девушка, про которую я, когда писала текст, подумала, что это хорошая деталька.

Как это можно любить? Это невозможно никак любить.

Просто — мне очень странно о себе это говорить, — наверное, у меня это получается, я, может быть, умею это делать.

Как вы оказались у Плющева?

Очень просто, я смотрела Breakfast Show, смотрела время от времени какие-то его стримы. И вот в стриме после убийства Навального он рассказывал, как в разных городах переживают, и показывал картиночку. Только Риги не было.

А я была у посольства России в Риге с телефоном и могла бы картинок набить миллион. Вот я Плющеву в фейсбуке и написала, что если нужна будет картинка из Риги, то можно легко написать мне, ведь я все-таки блогер, у меня даже штативчик есть.

Слово за слово, и мне предложили читать новости. Я сначала сказала «да», а потом подумала: «Господи, я сейчас ничего не смогу написать, я не помню, как это делается, не знаю, что на первое место ставить». А он сказал начинать через неделю. Я спросила: «Может, у вас есть какие-то красные линии». А он говорит: «Я хочу тебе это отдать и никогда не лезть». Я подумала, что сейчас знатно завалю участок, но вроде все нормально.

А то, что в программе «Время» вас смотрели миллионы или даже десятки миллионов, а сейчас ваши выпуски кликают десятки тысяч человек, вас не беспокоит?

Для начала это неплохо (обиженно).

Я совершенно с этим не спорю, но разница очевидна.

Я не заложник таких историй, мне пофиг. Меня немножко это расстраивало, когда я свой канал делала, но в принципе мне все равно.

Но ведь идея всех медиа в изгнании, что россияне, которые оболванены пропагандой, узнают правду, что они узнают, как на самом деле, и прозреют. Но если смотрят только десятки тысяч, то задачу невозможно выполнить, получается.

Это правда. В этом смысле мне не по фигу, Окей, было бы круто, чтобы миллионы смотрели меня, верили мне и переходили на хорошую сторону.

Но я подозреваю, что люди с темной стороны нас не смотрят, а смотрят только люди со светлой. Такая грустная история.

А почему люди продолжают в России смотреть телевизор и верить ему, ведь сейчас почти все население России имеет доступ в YouTube?

Это загадка, которую я точно не разгадаю. Великие умы над этим бьются. Мой точно не найдет никаких отгадок.

Я думаю, что к YouTube до сих пор отношение как к чему-то несерьезному. Я, как телевизионный человек, уверена, что на людей производят впечатление красота студии, хорошая речь ведущих. Я и сейчас перед каждым эфиром крашусь, причесываюсь и в толстовке в кадр не сяду.

Не знаю, почему люди верят, но в этом прекрасном фильме Лошака «Разрыв связи» есть сцена, когда молодая девушка спрашивает свою мать: «Тебя что, власть никогда не обманывала?» Она отвечает: «Как не обманывала? Конечно, обманывала! Всю жизнь!» — «Так почему же ты веришь?» — «Нет, ну война — это война, это другое».

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ И БУДУЩЕЕ

Вы свою вину, ответственность за происходящее в Украине чувствуете?

Да. Я чувствую свою ответственность за то, что многого не понимала. Я чувствую вину и ответственность, блин, и стыд иногда. Хотя, опять же, я могу сорок раз сказать, что я ушла раньше, еще в вегетарианские времена.

Чувствую — за то, что я была той лягушкой, которую медленно варили. Мне казалось, что я уйду из новостей и, конечно, не пойду ни на какой «Дождь», потому что надоела журналистика, и буду искусствоведом.

Вряд ли я бы, конечно, изменила ситуацию, но, может быть, надо было пойти на «Дождь» и людям рассказывать, как все на самом деле.

Опять же, я на Первом канале проработала довольно долго, и, как кто-то говорил из моих коллег, нам потом только в хоспис идти работать на всю оставшуюся жизнь, чтобы хоть как-то отмолить то, что мы здесь творим.

Когда говорил?

Году, наверное, в 2010—2011-м.

Что же они сейчас говорят…

Людей, кажется, это не парит сейчас вообще. Вот в Горловке подстрелили съемочную группу НТВ. 

Я Лешу Ивлева знаю миллиард лет. Он работал корреспондентом на НТВ, когда я туда еще не пришла, и, оказывается (я не в курсе была), работает до сих пор. Я знаю, что возраст с умом рядом не ходит, но ему 56 лет! Вот он лежит без руки и говорит: «Все нормально, прорвемся». Ну правая рука есть, ему ее пожимать будут, благодарить, вручать орден. 

Я смотрю на этого человека, и у меня нет слов... Ну никак я это не могу объяснить, никак. Для меня это просто как черная дыра. Как можно работать на том еще НТВ, пройти много-много чего и поехать сейчас в Горловку?

А вы видите свое возвращение на телевидение когда-нибудь в будущем? В новой России?

Нет (испуганно). Я искренне надеюсь, что мне в новой России делать будет нечего, потому что вырастут молодые, прекрасные люди, которые будут строить эту новую Россию и как-то в ней жить. А я, старый пердун, вообще буду не особенно нужна.

У меня все было, и карьерку какую-то я там строила. Она странная, но тем не менее. И я надеюсь, мне не найдется места в новой России.

И меня есть конкретно за что не позвать на новое телевидение. Я даже не в обиде буду. Если честно, я бы сама себя, может, не позвала (смеется).

А Максим Кац, который собирает миллионы просмотров в YouTube, сможет быть ведущим на Первом канале? Есть же какие-то стандарты ведущего.

Я его смотрела несколько раз, мне не очень нравились тексты и то, как он их читает. Но у него есть отрицательное обаяние, которое срабатывает в плюс.

Я очень долго не смотрела федеральные каналы, но тут решила, что надо посмотреть именно новости, и обалдела, потому что, на мой взгляд, очень упал уровень текстов, манеры ведения.

Мне кажется, у Каца не будет каких-то больших проблем. Человека можно надрессировать довольно легко, если у него нет проблем с речью, подачей. Это же все очень быстро.

Когда был марафон «Ты не один», Анна Монгайт с Марией Певчих из ФБК вели выпуск новостей, и Певчих пыталась читать подводки, как информационный ведущий. Она прекрасно говорит в кадре, прекрасно держится в кадре, она не теряется перед камерой. Но, когда человек пытается быть информационным ведущим, очень видно, что это не его, что он не привык. Мне было прикольно смотреть.

То есть у Плющева вы не перезапускаете свою карьеру ведущей?

Нет, я не перезапускаю карьеру. Я ему очень благодарна, потому что знаю, что у некоторых других независимых каналов и журналистов я вызвала много вопросов. Я не вызвала вопросов у Саши… ну, может быть, вызвала, но он как-то сам с собой их решил и мне этого не говорил.

Я очень рада, что у меня есть возможность это делать. И эфиры с Сашей мне нравятся.

А что дальше? Или просто получаете удовольствие в моменте?

Да. Как можно вообще сейчас продумывать, что дальше?

ОТДЕЛЬНАЯ КОМНАТА В АДУ

Соловьев и Киселев — военные преступники?

О да. Я Киселева вообще, кажется, не видела никогда в жизни, а с Соловьевым мы, конечно, никогда не дружили и не приятельствовали, но, когда я работала в «Стране и мире», он выходил сразу после нас и мы, что называется, делили одну гримерку.

Я вообще считаю, что для них должна быть отдельная комната в аду с какими-то другими муками, которые им выпишут отдельно.

А ведущие Первого канала?

Да тоже ничего хорошего. Может быть, не в ту комнату…

Ну адская комната — это если в бога верить. А судить их надо?

Я думаю, что да (менее уверенно). Всех, кто занимался пропагандой, да.

Вообще всех? Даже тех, кто делал это до 2022 года?

Тоже, наверное. Надо посмотреть, как они себя вели.

А вас?

Про себя-то я все знаю. Я не горжусь этим. Это к разговору о том, что я не представляю себя в какой-то новой России и не вижу себя в ней. Не то чтобы все люди должны быть кристально чистыми и волшебными снежинками, не совершившими никогда ничего…

С другой стороны, наверное, не хочется говорить: «Повесьте меня на первом столбе». Но, наверное, этой новой России будущего и работы в ней я не заслужила. Вот сейчас, в это время, когда ничего не понятно, может быть, от меня и будет какой-то толк. 

Ведь и мой проект в «Настоящем времени» закончился потому, что на меня написали донос. Он резко закрылся, и мне назвали какую-то причину. Я была уверена, что эта причина именно она и есть, а потом выяснилось, что кто-то внутри редакции написал, что у нас лицо пропаганды делает сюжеты про какие-то выставки. Знакомые мне говорили: «Какой п****ц, как они могли, что это за бред», — а я это восприняла нормально.

Да, я ушла в 2013 году, а девушка, которая написала на меня донос, вроде как ушла с «России» только в 2016 году. Но я не могу же им сказать: «Ребят, вы неправильно поняли. Я вообще-то на Первом канале все время подмигивала левым глазом. У меня на майке буква «Н» была. Вы что, не смотрели мои эфиры?»

Я все знаю про себя. Поэтому не знаю, будет ли у меня отдельная комната в аду, будут ли меня судить. Господи, надеюсь, я уже все-таки старой буду. А может, мне Плющева засчитают.

Жалеете, значит, о том, как сложилась карьера?

Если бы сейчас вернуть время назад, то, конечно, я бы не сидела в кадре столько лет. Я бы, наверное, пришла, удовлетворила какую-то собственную амбицию, что все-таки могу сидеть в кадре и не падаю в обморок со стульчика. После этого надо было быстренько свалить и заняться чем-то другим. Ну вот, блин, я не сделала этого! Но что уж теперь? Что теперь я сделаю?

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.