Правдивый и свободный

Из оставленного в России жальче всего дом, пианино и книги. Смешно теперь вспоминать, но инвестиции в них были сентиментально-патриотическими. Я всерьез полагал, что, построив дом, поселив в нем библиотеку и фортепиано, я создаю оазис прекрасной России — нет, не только будущего, но неразрывно связанных времен.

Технологичная изба

Дом в Московской области я построил довольно большой, но одноэтажный. За три года до войны. Не из клеёного бруса и даже не из цилиндрованного бревна, а из тесаных бревен, как строили на Руси испокон веков. А внутри дом высокотехнологичный: водопровод, канализация, теплый пол, и даже отопительный котел умеет общаться с хозяином эсэмэсками, своевременно сообщая обо всех неполадках.

Вы спросите, как я могу говорить о технологиях жилищного строительства, когда моя страна уничтожает в соседней стране целые города и поселки? В том-то и дело: я думал, что можно соединить традицию и современные технологии — и будет уютно, тепло, будут расти дети, будут приходить гости… Оказалось, что традицию и технологии действительно можно соединить, но извращенным, злобным образом: вот смотрю теперь, как моя страна позорную традицию терзать соседей совмещает с технологиями военно-промышленного комплекса. И холодно, невыносимо, детей надо увозить, а гости… Какие ж теперь гости?

Я разбил вокруг своего дома сад. Яблони, черешня, смородина, бульденеж, гортензии… И лужайка. Знаете, что такое лужайка? Лужайка — это признак благополучия. Лужайка перед домом означает, что хозяева достаточно уверены в завтрашнем дне, чтобы не засадить всю принадлежащую им землю картошкой или чем-то другим съедобным. Лужайка значит, что мы не ждем голода.

В основном я делал все работы по дому и в саду своими руками. Я почти всерьез говорил гостям, что если каждый россиянин разобьет сад хотя бы на гектар, то в России будет полтора миллиона квадратных километров сада. Десятая часть страны — цветущий сад, представляете? Правда же, я идиот?

Я всерьез верил в это. В эту теорию малых дел, будь она неладна. В то, что если каждый на своем месте, в меру сил… Так я думал, но выяснилось, что люди не хотят благоустраивать свое место. Люди посходили с ума и бросились захватывать чужие места в чужой стране, да и то не впрок — только разрушение и смерть. Так что никакого оазиса прекрасной России на одном гектаре под Волоколамском мне сохранить не удалось. Никакими малыми делами не получилось утвердить ничего долговечного, и осталось только одно великое дело, про которое я и пишу этот текст.

Там вокруг моего дома за три года, что мы жили в нем, собралось целое сообщество людей, помогавших друг другу. Был сосед дядя Миша, с которым можно было поболтать о погоде и у которого можно было купить десяток свежих яиц. Был тракторист Роман, который зимой приезжал расчищать дорогу от снега. Романа можно было пригласить на чай и поговорить о том, как он служил в милиции, или о том, как укрепить под крышей несущую балку. Была фермерша Юля, которая разводила лошадей и у которой дети мои занимались конным спортом. Юля повесила у себя на аватарке в Ватсапе букву Z и принялась нести злобную чушь о необходимости немедленного и полного захвата Украины. Зачем тебе Украина? Ты разводишь лошадей! Ты хочешь разводить лошадей в таврических степях? Нет? Так зачем тебе Украина? Поговорив с Юлей в начале марта, я впервые ощутил, что слова потеряли силу, не несут смысла, не воспринимаются собеседником.

С дядей Мишей и Романом я малодушно совсем не стал говорить, побоялся выяснять, за войну они или против. Слишком уж я симпатизировал обоим. Не хотелось бы узнать, что за войну.

Мне, конечно, неловко рассказывать о том, как я покинул дом, в то время как у миллионов украинцев дома были разрушены бомбардировками и пришлось покидать пепелище. Но как бы вы предпочли умереть? Мгновенно от разрыва сердца или мучительно от долгой неотвратимой болезни, которая выматывает вас тромбоцит за тромбоцитом? Дома украинских беженцев погибли мгновенно. Мой брошенный дом будет умирать медленно. И умный отопительный котел долго еще будет слать мне эсэмэски о том, как именно мой дом умирает.

Связь времен

А пианино у меня было Diederichs. До революции 1917 года компания братьев Дидерихс в Петербурге была одним из трех крупнейших в мире производителей лучших роялей и пианино. На инструментах этих играли Чайковский, Рубинштейн, Рахманинов, Скрябин…

В 1918 году компания Diederichs перестала существовать. Рахманиновский рояль, говорят, из необъяснимого чувства ненависти ко всему красивому раскололи революционные матросы. Концертных инструментов мирового уровня в России больше не производилось. Все существующие инструменты Diederichs известны наперечет, а новых не будет. Существуют концертные рояли Diederichs, которым нет цены. Есть обычные кабинетные пианино, которые стоят не дороже антикварного шкафа. У меня был как раз такой инструмент — ничего выдающегося, но Diederichs.

Это пианино досталось мне в довольно плохом состоянии. Я долго реставрировал его, причем не столько внешне, сколько пытаясь добиться того, чтобы оно зазвучало. И оно зазвучало. Отремонтировав этот инструмент, я как будто протянул ниточку сквозь целый век саморазрушения страны, восстановил связь дореволюционных времен с нынешними.

Но куда там! О пианино умный отопительный котел ничего не рассказывает, но, полагаю, оно грустит в покинутом доме, как забытый Фирс в финале чеховского «Вишневого сада». Когда сломается отопление, пианино замерзнет и погибнет. Дека даст трещину, и натяжение струн разрушит инструмент, как кровяное давление разрушает надорванное человеческое сердце.

Сохраним тебя

Вокруг пианино у меня был стеллаж с книгами во всю стену. Книги на стеллаже были разные: и современные, и старинные. Прижизненные издания Толстого и Чехова, академические издания Пушкина… Из-за проблем со зрением в последнее время я почти не читал бумажных книг, читал их же в компьютере, где можно сделать шрифт покрупнее. Но книги высились на полках как твердыня, как материальное воплощение русского языка. Теперь пала и эта крепость.

Я долго не мог понять, почему в самом начале Великой Отечественной войны, в самом начале блокады Ленинграда Анна Ахматова написала:

Не страшно под пулями мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова,

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Что за странная мысль? Идет величайшая в XX веке война, величайшая гуманитарная катастрофа, а поэт думает о сохранении русской речи. Теперь я это понимаю.

Дело в том, что во время войны и в условиях информационного общества язык теряет свою главную функцию: на нем нельзя становится говорить. Символично, но едва ли намеренно эмблемой агрессии выбрали букву Z, последнюю букву алфавита — всё, дальше языка нету. Если вы не понимаете, о чем я, попробуйте поговорить о вторжении России в Украину с каким-нибудь родственником или бывшим другом, который считает это вторжение «специальной военной операцией». Вы будете произносить слова, но для вашего собеседника они не будут нести смысла. Язык потерял самую свою суть — как если бы соль перестала быть соленой, а сахар перестал быть сладким.

Более того, Россия теперь является таким местом на земле, где на русском языке нельзя сказать правду. Просто запрещено законодательно: войну нельзя назвать войной, вторжение вторжением, убийство убийством. Правду говорить нельзя, зато ложь получается совершенно бесстыдной. И не отсыхает язык у «национального лидера» сказать, что восемь процентов инфляции в Америке — это больше, чем четырнадцать процентов инфляции в России. Восемь больше четырнадцати. И поворачивается язык сказать: «Мы ничего не потеряли и не потеряем», — тогда как только российских солдат потеряны десятки тысяч, не говоря уж про замершие производства, бежавшую интеллигенцию и вдрызг замаранное доброе имя страны. Русский язык в России стал языком лжи.

И надо его спасти. Русский язык. Вероятно, это профессиональное, язык — мой главный инструмент (если не считать, что я являюсь его инструментом). Скрипач, наверное, спасал бы Страдивари. Плотник заткнул бы топор за пояс и пошел куда глаза глядят. А я спасаю язык в эти времена, когда, чтобы говорить на русском языке правду или хотя бы нечто осмысленное, нужно покинуть Россию. Уехать и говорить.

Дом не спасешь, пианино не спасешь, книги не спасешь — можно только надеяться, что они сохранятся каким-то чудом. Но язык спасти можно. Великий, могучий — не знаю, как теперь относиться к этим тургеневским эпитетам. Но уж по крайней мере правдивый и свободный.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.