Писатель и журналист Валерий Панюшкин покинул Россию весной 2022 года, почти сразу после начала российского вторжения в Украину. Тогда же началась работа над его книгой, посвященной трагедии украинских беженцев. «Меня от самоубийства в первые месяцы войны удерживало только дело, которое я сам себе в отчаянии назначил, — написать эту книгу о беженцах», —  говорит автор. Валерий записал сотни часов интервью с украинцами, которые были вынуждены оставить свои дома. Их истории в конечном итоге и стали основой книги «Это мы, беженцы», вышедшей в Европе и переведенной на несколько языков. 

В своей новой колонке Валерий Панюшкин рассуждает о том, смогут ли герои его книги когда-либо простить россиян за учиненную катастрофу. И возможно ли здесь прощение в принципе? 

Где-то в будущем есть такой момент, когда я иду по Крещатику. Я очень старый в этот момент. Мне сто лет. Палка стучит по мостовой. Ноги почти не слушаются. Но воздух все такой же сладкий, каким только в Киеве бывает воздух летнего месяца липня. Мне почему-то кажется или просто нравится думать, что мое возвращение в Киев произойдет летом. Хотя бы потому, что зимняя прогулка по Крещатику была бы слишком опасной для столь пожилого человека: поскользнулся бы и сломал шейку бедра.

Написав это, я готов получить тысячу, десять тысяч, сто тысяч гневных комментариев о том, что моего возвращения в Киев не будет никогда. Может быть, в Киев вернется мой сын. Старший, которому сейчас тридцать три, или младший, которому сейчас пять. Возможно, что даже и младший сын впервые приедет в Киев весьма немолодым человеком: седина, залысины… Это плохой сценарий, он значит, что я до прощения не доживу. Я закрываю глаза и представляю себе, как мой сын говорит кому-то, кто шагает с ним по Крещатику вместе: «Жалко, папа очень любил Киев, но так и не смог его снова увидеть…» А собеседник кивает, соглашается: жалко.

Этот момент в будущем, когда я или мои дети или мы вместе идем по Крещатику, означает, что мы прощены. Там, в будущем. Нам больше не надо стыдиться, потому что мы принесли извинения и эти извинения приняты. 

Как? Когда это произошло? 

Мы больше не представители страны-агрессора, потому что нет такой страны: распалась или поменялась до неузнаваемости. Как? Когда это случилось? Можно ли ускорить процесс? 

Мы больше не носители имперского языка, потому что на этом языке сказано было нечто важное, мудрое, спасительное… Интересно — что? 

Между сегодняшним днем и этим прекрасным моментом в будущем произошло некое событие или череда событий, в результате которых мы прощены. Я пытаюсь вообразить себе эти события, но будущее непроницаемо.

Написав это, я опять готов получить тысячи гневных комментариев о том, что русские в Украине не будут прощены никогда. Но так ли это? Разве история знает случаи, чтобы агрессоры или потомки агрессоров не были прощены народом, подвергшимся агрессии? Скорость прощения зависит от глубины раскаяния, величины репараций, наличия новых угроз, перед лицом которых вчерашние враги становятся союзниками. Но даже троянцы простили греков, и тысячу лет спустя потомки Энея в Италии с благоговением изучали «Илиаду», греческий эпос о том, как была уничтожена родина их предков. Даже чероки и хопи простили янки.

Значит ли это, что рано или поздно будем прощены и мы, русские, за эту чудовищную войну, которую развязало в Украине наше теперешнее государство? И каковы условия и сроки? Вот о чем я думаю: каковы сроки и условия?

Первое очевидное условие прощения — в том, что должны быть наказаны виновные. Виновные — это не все. Общим местом стали слова о том, что если виновными объявлены все, то ответственность размывается, никто конкретно не виновен, главнокомандующий, военный министр, пропагандисты и палачи — не большие преступники, чем военфельдшер, которого замели по мобилизации и который только и делал, что бинтовал раны. Следовательно, чтобы признать кого-то виновным в чудовищных преступлениях этой войны, нужно признать кого-то невиновным. Более того, чтобы признать кого-то из россиян в этой войне преступниками, кого-то из россиян надо признать и героями. Даже кого-то из офицеров армии — кто-то же не выполнил преступный приказ, кто-то же получил за это трибунал, а то и расстрел.

А гражданские, которые выходили на улицы российских городов с отчаянными протестами? А муниципальные депутаты Яшин и Горинов, которые сели в тюрьму за осуждение войны? Если сказать, что они виноваты в российской агрессии не меньше, чем Путин и Шойгу, то получится, что Путин и Шойгу виноваты не больше, чем Яшин и Горинов, — это простая арифметика.

Можно возразить, что людей, протестовавших в России против войны, слишком мало. Но на то они и герои, героев всегда мало. 

Еще сложнее обстоит дело с покаянием. Это я знаю по себе. Первые антивоенные статьи, первые слова покаяния я успел опубликовать в российских средствах массовой информации, еще когда они не были закрыты, в первые дни войны. И потом пытался принести раскаяние еще много раз и в личных разговорах с украинскими друзьями, и в СМИ. Но чувство вины не отпускало меня. Не то что я не получил прощения, а даже и не почувствовал, что облегчил покаянием душу. Вопрос «в чем еще я виноват?» не отпускает. Платил налоги, на которые построены ракеты. Да, платил. Не сверг преступный режим. Да, не сверг.

Возможно, дело в том, что у покаяния и прощения нет процедуры. Не существует освященных традицией слов, которые русский человек мог бы произнести, чтобы выразить свое раскаяние во всей его глубине. Не существует епитрахили, которой украинец мог бы накрыть голову русскому, нет разрешительной молитвы, которую украинец мог бы над русским прочесть, чтобы освободить от греха. Видите, какие архаические термины я употребляю? Дело в том, что современных терминов для покаяния и отпущения просто нет.

И главное — время. Не прошло еще времени, которое сделало бы прощение возможным. А какое время должно пройти, никто не знает. Моя ближайшая подруга долгое время работала в Киеве, занималась лечением людей, живущих с ВИЧ. Благодаря тому, что организации, помогающие людям, живущим с ВИЧ, объединились в глобальную сеть, борьба с эпидемией ВИЧ на постсоветском пространстве и в Восточной Европе шла очень эффективно. В демократических странах получше, в авторитарных похуже, но система работала. А с началом войны развалилась. 

В июле Глобальная сеть людей, живущих с ВИЧ, даже устроила конференцию, чтобы договориться заново: высказать претензии, принести извинения, восстановить связи. Но не получилось. Все эти люди — противники войны, но принадлежат к враждующим странам. Чем больше они пытались договориться, тем больше находили противоречий. Пока активисты из стран бывшей Югославии не сказали: ребята, остановитесь. Вы не договоритесь во время войны, поверьте нашему опыту. Пока идет война, нельзя договориться. И еще некоторое время после войны нельзя.

Когда моя подруга рассказала мне эту историю, я подумал, что война подобна перелому. Вы ломали когда-нибудь руку или ногу? Я ломал. И очень хорошо помню, как переживал все те пять классических этапов принятия беды, которые описывают психологи. Несколько минут я лежал на земле, смотрел на свои кости, торчавшие в неестественном положении, и не верил. Думал, что как-то вот сейчас все вернется, я встану и пойду. И потом еще несколько часов в больнице, даже когда меня уже везли на операцию, я все еще не верил, что со мной произошло это. Точно так же и 24 февраля я листал новости и не верил, что война началась, всерьез хотел верить, что наваждение вот-вот пройдет.

Потом я прошел неминуемые стадии гнева, торга, отчаяния — и с переломом, и с войной. Потом — если мы говорим о переломе — я смирился. Я лежал и ждал, я ходил на костылях и ждал, когда зарастут сломанные кости. И однажды они заросли. 

С войной дела обстоят куда хуже. Для меня этот текст — попытка принятия. Попытка признаться себе, что ничего уже не вернешь, а можно только пройти насквозь катастрофу и научиться заново жить в изменившемся мире. Но, полагаю, большинство россиян до сих пор находятся в стадии отрицания, до сих пор не верят, что у России сломана этой развязанной ею войной не то что нога, а самый хребет. Продолжать войну сейчас для России — это все равно как если бы пациент со сломанным позвоночником продолжал двигаться с утроенной силой: приведет только к опасным осложнениям. Но ничего не поделаешь, страна находится в стадии отрицания очевидного.

Стадии гнева, торга и депрессии еще впереди. И совсем уж далеко то время, когда мы целым народом признаем, что нанесли непоправимый вред соседям и себе.

С момента принятия начнется выздоровление. Оно тоже потребует времени. Если переломанные человеческие кости заживают три месяца, то переломанные страны сколько? Десятилетиями? Да и срастется ли? Или развалится на фрагменты? Во всяком случае — десятилетия, уж никак не меньше.

Вот почему в тот прекрасный день, когда я, возможно, смогу пройти по Крещатику, мне сто лет.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.