Просто пожить

Уже не вспомню точно, чья судьба в начале девяностых меня повергала в уныние больше — отцовская или мамина.

Два инженера в старой сталинской квартире, где стеллажи и корешки собраний сочинений до самой лепнины под потолком заслоняли узор обоев, где за уборкой ставили пластинки Баха, на худой конец — Визбора, а самым грозным ругательством было «черт побери». Она наизусть цитировала Жуковского, Бернса, Матвееву. Он, со школьной скамьи грезивший физикой, но из-за пятой графы не имевший шансов ни на Физтех, ни на МГУ, руководил командой в КБ при оборонном заводе в Рязани, откуда родом была мама.

В девяностых отец — радиофизик и идеалист — пытался спасти обломки завода и своих подопечных сотрудников. Тщетно просил о помощи «красных директоров»: их интерес, как и всюду тогда, заключался лишь в том, чтобы разворовать уже обреченное предприятие. Изобретал на руинах цехов какие-то лампы и фары, пытался наладить поставки то на АвтоВАЗ, то в далекий Лаос. Выходило не очень. Отцу, человеку и без того аскетичному и не особо практичному, в начале девяностых приходилось себе отказывать даже в еде. Двух рубашек, уверял он, человеку достаточно. Денег в доме, впрочем, эта аскеза не прибавляла…

Мама с ее высшим техническим и всей мировой классикой, прочитанной с юности в удовольствие, с интеллигентской рефлексией тогда попрощалась: стремилась, как могла, прокормить семью. Помню ее у прилавка с иконами и православной ювелиркой в бесконечных торговых рядах на месте разорившегося комбайнового завода. Помню ее же, возвращавшуюся в кузове грузовика после разъездов по райцентрам области: они, кажется, продавали картошку, сыры, какую-то снедь. Помню, как парой лет позже мама искренне радовалась, когда впервые себе позволила на новогодний стол купить манго. Это было похоже на чудо от Деда Мороза.

В семьях моих одноклассников зачастую все было так же. Сразу у двух друзей — в квартире над нашей и в доме напротив — отцы торговали в ларьках. Так что мы в восемь лет могли играть в магазин с пустой упаковкой от сигарет и шоколадных батончиков. Я раскладывал это богатство на отцовском столе, под полками с книгами по философии, физике, рисовал ценники — и ловил раздраженный взгляд старшего брата.

Пройдет еще несколько лет, и семьи моих ровесников, где родители были моложе — уже за тридцать, но еще нет сорока, — встанут на ноги. Успешный и необязательно бандитский бизнес, первые поездки за рубеж и новое жилье. Поколения предыдущие — те, кому тогда к семидесяти и больше, — уйдут на бедную, но спокойную пенсию: ни достатка, ни обид и амбиций. Да и какие потрясения, когда за плечами война, предвоенный террор и мрак, послевоенная нищета. В сравнении с этим инфляция, «МММ», ЛДПР и ОПГ на улице — все фронтовому поколению было по колено.

От потрясений 90-х, прежде всего, не смогли оправиться те, кому тогда было за сорок. Уходить на заслуженный отдых — рано, начинать все сначала — уже поздновато. К тому же большинство из них до этого так долго и безмятежно дремало под рязановские комедии и романы Пикуля, в очередях за «жигулями» и на чаепитиях в НИИ, что внезапное пробуждение, прощание с патерналистским государством стало кошмаром наяву. Впервые за долгие годы, если не за всю жизнь, им нужно было делать выбор. Рисковать и брать ответственность, находить в себе кураж и силы, порвать с прежней инертностью, ориентируясь в новом мире на ощупь.

Конечно, и в технической интеллигенции были блестящие исключения вроде Дмитрия Зимина, советского радиофизика, в пятьдесят с лишним лет основавшего «Вымпелком», первую в стране телекоммуникационную компанию (а впоследствии успевшего прожить и третью жизнь — благотворителя, филантропа). Но в целом избитую цитату Ницще про «все, что нас не убивает, делает сильнее» я всегда проецировал на поколение родителей. 90-е не сделали их сильнее, а в моральном плане многих и вовсе добили. Расставшись с советским режимом — циничным, затхлым, ненавистным, но родным и привычным, — они как будто угодили с Грушинского фестиваля на игровое поле «Монополии». А как в это играть и, главное, в чем цель, где новый идеал, поди разберись. Да и сзади, на клетке «Старт», молодежь в малиновых пиджаках уже напирала.

Нам часто приходилось говорить с родителями на абсолютно разных языках, как будто родом мы и они — не из XX века, а из Италии и Древнего Рима. Группа Brainstorm потом сформулирует это емко строкою из песни: «Папа, почему ты не рассказывал про секс?» Не рассказывали друг другу и о голливудских премьерах, ресторанах, клубах и барах, о том, что быть богатым вообще-то классно и себя продавать тоже надо бы уметь. Вообще, о том, что карьера — это неплохо.

В теории отцу очень нравились идеи бизнеса, приватизации (Чубайс, Гайдар — кумиры) и критичное отношение к советскому строю: «А вот давай-ка полистаем, что там в советской энциклопедии пишут в статье «предприниматель?» Но на деле он и еще миллионы брежневской интеллигенции так и остались «вчерашками», потерянными идеалистами в свитерах с катышками, впоследствии — героями комика Лапенко. Людьми, что не смогли найти себя в дикой эпохе первоначального накопления капиталов.

Когда в этом году папы не стало, эти самые мысли послужили мне отправной точкой для вышедшего на «Дожде» фильма о первых постперестроечных политиках того поколения. О так называемой демшизе, трагических героях, на каждой развилке новейшей российской истории предупреждавших страну о грозном финале — но ею так и не услышанных.

Что время вспомнить об этих русских юродивых (а следовательно, святых) пришло, очевидно стало, когда уже я поймал себя на мысли: вот и мне чуть за сорок, очередной слом эпох как будто обнуляет теперь уже мою судьбу, судьбу друзей и вчерашних коллег. Земную жизнь пройдя до середины, мы очутились в сумрачном лесу. И вновь вопрос, которым тогда задавались отец и мама, — где найти силы для нового старта?

Эти биографии, разломанные пополам, мы словно получили по наследству от поколения родителей, которому — это теперь несомненно — не удалось поставить точку в советской эре. Они сами являлись ее неотъемлемой частью. И вот уже мы вместо них застаем возможный финал этой саги. Болезненный финал распада советского монстра. И снова беспомощное созерцание: а что, разве возможно остановить это движение ледника?

Те, мыслящие, талантливые и особенно более молодые и гибкие, кто остался в России, полагаю, даже в текущих трагических обстоятельствах со временем смогут найти в ней себя и худо-бедно раскрыться. Ведь и в страшные годы сталинщины — а масштабы бедствия будут, возможно, похожи — в цене были ученые, врачи, технари. С долей везения, изворотливости (иногда — подлости) многим удавалось избежать репрессий. Дожившие до оттепели, они уже и позабыли, что бывает иначе: родину, мол, не выбирают. Наверняка и на сегодняшней родине, что превратится в сателлита Китая или во второй Иран, сидя во внутренней эмиграции, можно будет жить, не ведая печали.

Те, помоложе, кто сейчас, напротив, покинул Россию, отучившись за рубежом, начав карьеру и порвав с тоскою по родине, достигнут тем более грандиозных успехов. В них, живших с юности западными ценностями и наконец в эти ценности окунувшихся, куда больше энергии и свободы, чем в иных европейцах. Я разговаривал на днях с одной приятельницей сильно моложе меня. В прошлом году они с друзьями сбежали в Индию. Ничего непонятно, но впереди, говорит, целая жизнь. Вот решила выучиться на массажистку, а там как пойдет. Главное — двигаться. Я ей с завистью в ответ: «Крутая!»

Но вот целый пласт всех нас: 40—50-летних журналистов, политологов, активистов — тех, для кого русский в их ремесле служил инструментом, а Россия была главным предметом интереса, — где всем нам теперь место? На бесконечных эмигрантских конференциях о том, как было бы неплохо обустроить Россию? На страницах русскоязычных медиа в изгнании? На стримах в ютьюбе, где ходят друг к другу в гости, как в коммунальной квартире?

Героям нашего фильма, от Сергея Ковалева до Валерии Новодворской — великим диссидентам, неисправимым идеалистам, которых за это и клеймили «демшизой», — было во всяком возрасте и при всякой власти не привыкать, говоря их же словами, «жить по совести», «пить за успех безнадежного дела, ибо только такими делами и надлежит заниматься». Но абсолютная жертвенность и вечный режим долженствования под силу единицам — героям, о которых затем и снимают фильмы. Большинству же (каюсь, и я в числе этого большинства), как пелось совсем в другой песне, «просто б хотелось пожить».

Во множестве мемуаров об эмиграции первой волны написано о десятках русскоязычных газет, журналов, ресторанных дебатов и театральных трупп, заполонявших Берлин, Прагу, Париж 1920-х. Судьба этих людей, годами сидевших на чемоданах, мечтавших, что большевистский режим вот-вот падет, общеизвестна: большей частью они попросту растворились в потоке истории, если только не оборвали всяких связей с российским прошлым и действительно всё в своей жизни не решились начать с нуля.

Я перечитываю сейчас эти мемуары, вспоминаю о судьбе своих родителей и понимаю, как глупо опять наступать на эти же грабли. Нельзя давать себе слабость и плыть по течению ностальгии. Не стоит пытаться искать языка с родною страной, с которой мы все очевиднее, увы, разъезжаемся в разные стороны — и, судя по всему, на десятилетия. Сейчас мы еще слышим друг друга, еще способны с ней более-менее изъясниться, нащупать нерв и поддержать оставшихся. Но что мы, журналисты, политики, публицисты, своим соотечественникам сможем сказать после пяти, семи лет отсутствия дома? Да, на дворе не 1922-й, есть заочная социология и YouTube, Zoom и VPN. Однако и при этом мы уже расходимся с Россией, неизбежно и буквально — на шкале расстояния.

Тогда, у поколения родителей, этот разрыв, деливший все по живому на до и после, пролегал на шкале времени. Но вывод-то общий. Чем раньше каждый из нас, 40-летних, поставит жирную точку, отказавшись от прежних желаний, амбиций и опыта, тем выше, мне кажется, будут и шансы на то, чтобы «просто пожить» — не на чемоданах и не во снах о прекрасной России будущего. Как учат в самолетах перед взлетом, сначала надень маску на себя. Потом, если захочешь, спасай родину.

Хорошо еще, если, встав на ноги, мы при этом станем полезны той стране, в которой пустим корни. В Берлине, откуда я пишу эти строки, прямо сейчас тысячи незакрытых вакансий: делопроизводители, сиделки, коммунальщики, переводчики, медбратья, секретарши и садовники. А еще, к слову, — чего точно не было у поколения наших отцов — море мелкого бизнеса, курсов IT и стартапов. Работа каждого в этом списке полезнее многих из нас, всех тех, кого нарекли оксюморонным «журналисты в изгнании» (вы себе представляете хирурга в хоум-офисе или пожарных по скайпу?). В этом я не сомневаюсь. Но, как и родители тридцатью годами ранее, я сомневаюсь в собственной смелости. Только теперь, окончательно выйдя из мнимой стабильности, в которой, как и у них, минуло полжизни, я их полностью понимаю. Жизнь в сорок лет не начинается — ее надо начать.

Мне даже любопытно будет перечитать этот текст через год-другой. Кто я? Где те, кто уехал из России одновременно со мной? Взялись ли мы наконец за эту новую жизнь? Как дела? Чем занимаешься?

И, главное, зачем?

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.