Сменить пластинку

Российское вторжение в Украину спровоцировало большой кризис в самых разных индустриях — шоу-бизнес не стал исключением. Некоторые крупные российские музыкальные фестивали объявили о своем закрытии. Гастроли западных артистов в Москве стали невозможны. Музыкантов первой величины, не поддержавших войну, Минюст стал признавать иностранными агентами. Огромное количество групп покинули Россию, отказавшись выступать на родине в знак протеста.

Роман Супер встретился в Риге с музыкальным продюсером, владельцем завода по производству виниловых пластинок и основателем легендарного клуба Powerhouse Андреем Алгоритмиком, чтобы узнать, как музыкальная индустрия в России реагирует на войну в Украине.  

Я побывал у тебя в Риге на заводе виниловых пластинок. Ты показал, как вся эта магия устроена, как она работает. Я правильно понимаю, что это не новый бизнес для твоей семьи?

Не новый.

Это унаследованная история?

Мой отец всегда занимался звукозаписью, издавал в разные годы разную музыку. Это были и разные носители: катушки, кассеты, винил.

То есть это в совке началось, с 80-х, наверное?

Да, и началось как раз отчасти в Риге. Именно здесь добывались все записи, с которых делались копии.

Расскажи, как это технически возможно было в 80-х и позже в 90-х.

Открывалась студия, на ней печатались так называемые тонкие пластинки. Это, по сути, рентгеновские снимки, такой носитель потом в народе называли «на костях». Потом уже записывали музыку на катушки, затем — на еврокассеты. Как именно это тогда происходило, я не помню, я же был маленький, мне было достаточно того, что я всю эту музыку беспрерывно слушал.

Я в Подмосковье родился и вырос. Музыка меня накрыла там. Помню, что на рынках стояли мужики и продавали тысячи кассет. Лавка, забитая корешками кассет. Сторона «А» — «Сектор газа», сторона «Б» — группа «Кино». Вот твой отец поставлял на эти рынки пиратские кассеты?

Да, и я с ним очень часто на эти рынки ездил. С пяти лет я помню себя на «Горбушке». Торчал там все выходные дни.

Этот бизнес вырос, так сказать, из меломанской семейной традиции или это чисто про деньги было?

Это стопроцентная меломанская история. У отца в юности была своя тусовка в Полоцке, они там играли музыку по кабакам и занимались звукозаписью. Уши торчат оттуда. В 90-х — после аудионосителей — отец стал заниматься музыкальной техникой. Продавал «Панасоники» и «Техниксы» новой стране.

В 80-х и 90-х годах рынок звукозаписи как-то регулировался? 

Он вообще никак не регулировался.

Ты ничего не нарушаешь, потому что закона не было? Берешь что хочешь — и пишешь. А потом продаешь?

Да. Это еще и пиратством не называлось даже. Эти люди не считали себя пиратами, потому что регламентов не было. Все тогда только начиналось. Слово «пират» если и фигурировало, то только для того, чтобы романтизировать их труд.  

Это чисто русское ноу-хау? Ни на одном рынке не было таких условий звукозаписи?

Я думаю, да. Так было только потому, что государство просто не успело этим заняться в тот момент. Руки не сразу дошли.

Расскажи, как устроен был в предыдущие времена рынок звукозаписи в России? Всем хорошо известно название «Мелодия». Она, видимо, и играла роль монополиста, выпуская пластинки — от Льва Лещенко до «Битлов» — по всему Союзу.

Да, так оно и есть. Филиалы этого монополиста были разбросаны по всему Союзу: от Апрелевки до Тбилиси и Риги. И еще в Болгарии была фирма «Балкантон». Вот и весь рынок. «Мелодия» сияла и цвела до самого развала совка. А потом ее по частям распродали. «Мелодия», таким образом, была обречена, учитывая, что и формат виниловой пластинки тогда казался людям рудиментом, не было ровно в тот критический момент винилового бума в стране. Все это очень быстро зачахло. Разные заводы раздербанили «Мелодию» по частям, купили за копейки какие-то станки и детали — что кому нужно было. До сих пор какие-то раритетные вещи с «Мелодии» можно отыскать в Тарту, например. Что-то из тех времен можно найти в Германии. А что-то просто было утилизировано, потому что уже не могло работать так, как раньше.

И все? До нулевых годов в России в принципе не было своего производства винила?

До появления завода «Ультра» — не было. Насколько я понимаю, этот завод построен не без участия каких-то фрагментов «Мелодии». 

«Ультра» — это была такая радиостанция в Москве с альтернативным роком.

Это же целый холдинг. В него и радиостанции входили, и завод. До сих пор он работает. Там все записывались, кто хотел именно в Москве быть записанным. И кто не сильно переживал за качество, скажем так. Пару раз я виделся с пиарщиками этого завода. И это абсолютно внутренняя российская история. Оттуда ничего не уходит за пределы России. 

А что еще? Какие еще есть крупные виниловые игроки в России?

Никого больше нет.

Вот даже как?

Конечно. Один завод. 

Это притом что Москва и Петербург всех последних лет — это взрыв моды на виниловые пластинки. Чуть ли не на каждой станции метро можно найти магазин, где продается винил.

Вот так. 

Сколько тебе было лет, когда ты решил открыть свой завод?

31.

Как тебе такое пришло в голову? Как сложилась цепочка, которая привела тебя к этому решению?

Эволюционно. Я к этому моменту заказывал много винила в Германии. Печатали на чужих заводах, привозили в Москву, продавали. И это было очень неудобно. Постоянные проблемы с доставкой. Очереди. И в этот момент мне батя говорит: ты видел, новые машины появились?

Станки?

Станки, да. В Кельне чуваки сделали новые классные станки. Я посмотрел на эти станки и понял, что начинается совсем новая игра. Они более автоматизированные, занимают меньше места, более экологичные, и они дешевле, конечно. Я понял, что надо попробовать.

Возродить, так сказать, дело бати?

Батя сам был за! В первую очередь! И мы начали действовать. Мы встали в очередь за этими станками. 

Очередь? 

Да. Перед нами был Джек Уайт из White Stripes. Он заказал сразу 9 линеек. Это много.

Зачем ему?

Он открыл огромный рекорд-завод в Детройте. Сейчас это один из самых мощных заводов в Америке. Он не только музыку пишет, но и бизнесом занимается.

Сколько вы ждали?

Джека Уайта обслуживали год. Через год мы получили первый станок. То есть первую линейку, состоящую из трех станков.

Почему эту линейку привезли в Ригу, а не в Москву?

Во-первых, потому что у меня здесь уже давно живут родители — 15 лет. Во-вторых, это очень удобный хаб для отправки продукции в Европу. В-третьих, мы изначально планировали все-таки в большей степени работать на Восточную Европу. Я очень много ездил по фестивалям, конференциям, где поднимался вопрос о том, что печататься молодым восточноевропейским группам просто негде. И я понял, что большое количество музыкантов из восточноевропейских стран — это наши потенциальные клиенты. Я понял нашу аудиторию. Я понял потенциал этого региона. Поэтому мы открылись в Латвии, а не в России. 

Про российскую аудиторию ты вообще не думал, открывая завод?

Думал, конечно, но во вторую очередь. Москва и Петербург, которые, конечно, тоже заказывают пластинки, — это совокупно все равно меньший рынок, чем 10—15 небольших стран Восточной Европы. А в какой-то момент мы неожиданно поняли, что и Америка подключилась к поиску европейского производства. В ковидные времена мы много печатали для Америки. 

Вот к вам в Ригу приехала первая линейка станков. Что дальше было?

К этому моменты мы уже арендовали площади под завод.

Откуда ты знал, как нужно запускать завод? Как все расставлять, запускать и так далее.

Всем этим занимался мой отец. Я занялся заказами, логотипом, рассылками, поиском первых клиентов. У нас так распределились функции.

Вас консультировал какой-то строитель заводов винила? Есть такие услуги?

Да, приехал человек от завода, он оказался русскоговорящим родом из Казахстана. Этот человек тестирует технику, чинит ее, ставит на производство. Он пробыл с нами здесь две недели, всему нас учил, все рассказывал и показывал.

Трудно ли это — начать производить пластинки? Первый блин комом был?

Это не первый блин был комом. Очень много блинов были комом. Огромное количество брака было. 80% первых блинов было комом. На протяжении нескольких недель выходил брак. Но это обычная и нормальная история. Отстройка — очень важный процесс.

Это запредельно большие деньги — придумать, заказать, запустить завод винила?

Нет-нет, все-таки малый бизнес. Это слово так звучит громко — завод! Мол, обязательно что-то гигантское. Заводы! Пароходы! Нет, все скромнее.

Миллион евро?

Меньше миллиона.

Какими были ваши первые заказы?

Сразу появились ребята из Будапешта, которые ждали нас. Рок-сцена, исполнявшая, соответственно, на венгерском. Печатаем, отправляем. Сразу появились московские молодые группы. Сразу начали печатать Cream Soda. Потом стали появляться разные классные шведы, околоскандинавы, Восточной Европы очень много. Из России пришли большие артисты — «Аквариум», «Сплин». Куча маленьких групп, никому не известных. И довольно быстро стало понятно, что наши расчеты относительно рынков были правильными. Если считать объемами, то Европа всегда заказывала большие тиражи, чем Россия. Потому что в Европе есть дистрибуция. В России ее нет и, возможно, не будет. В России музыкальный коллектив получает свой минимальный тираж винила — пару сотен штук — и ездит с ним по концертам, сам продает. Это не дистрибуция никакая. 

Насколько мировой рынок винила сейчас большой и живой?

В Америке, например, этот рынок уже больше походит на мейнстрим. Это уже часть большой культуры. В Европе пока поменьше: пока это более-менее субкультурная история. По-прежнему огромную часть рынка занимают профессионалы — диджеи, работающие с винилом. 

Деньги, которые варятся в этом виниловом котле, сопоставимы с деньгами, существующими в стримингах?

Нет, конечно.

Стриминги побеждают?

Конечно, всегда. Я думаю, в десятки раз.

У винила нет шансов перетянуть одеяло на себя?

У него нет задачи такой. Это невозможно. Пока я себе такого даже представить не могу.

Как про ваш завод узнают западные артисты?

Это, конечно, музыкальные фестивали и конференции. Всякие Music Weeks, где собираются всегда по 200—500 профессионалов индустрии, каждый из которых сталкивался с тем, что ему нужно было напечатать пластинку для какого-нибудь музыканта. Люди на этих конференциях узнают, что есть дружелюбный завод в Риге. Люди со мной знакомятся, общаются, я им даю пластинки, чтобы все могли оценить наше качество. Так и появляются контакты, отношения, заказы.

То есть это буквально как ярмарка-выставка на ВДНХ. Стоишь у стенда, показываешь, что умеешь.

Это не стенд, это чаще всего просто смоллтоки. Обычная сарафанная история. Если делать хорошо, то люди к тебе потянутся. Если не очень сильно загибать цену, то люди к тебе потянутся. Плюс простая логистика: всем нравится, что из Риги более-менее одинаково доставлять по всей Европе. Поэтому мы в Риге. Из Москвы было бы ужасно неудобно это делать. А сейчас — почти невозможно.

А было такое, что вот к тебе люди тянутся, тянутся, а ты отказываешь им, потому что их музыка — говно?

Нет. Так не очень профессионально поступать. Наоборот, чаще бывает так, что я хочу, чтобы на какой-то классной пластинке был наш логотип. Я, скорее, сам предложу какие-то классные условия за такое взаимодействие. А группам, которые мне совершенно не интересны, я такие условия не предлагаю. Но чтобы отказывать — нет.

У тебя не только завод по производству пластинок, но и важное культурное пространство в Москве работает. Называется оно Powerhouse. Что это такое?

Powerhouse почти десять лет. До этого у меня было еще какое-то количество похожих проектов. Powerhouse уже был третьей площадкой, которой я занимался в России. До этого были арт-директорство и резиденции во всяких хороших местах типа «Солянки». Но Powerhouse — это моя основная деятельность, связанная с Москвой. Начиналось все с лейбла, который был связан с журналом «Птюч». На этом лейбле были в основном представлены ижевские музыканты, потому что тогда Ижевск был российской столицей нестандартной электронной музыки. 

Рейв-культуры?

Да, в том числе. Чуваки, которые делали этот лейбл, назывались Moscow Grooves Institute. Все вокруг этого названия как-то бодро шевелилось. Там было много электроники, много даба. Я не был фанатом такой музыки, кстати.

И что ты там делал?

Абсолютно все. От издания до промо и пресс-релизов. Много было дел. Я учился как раз на маркетолога, бренд-менеджера, и для меня это было создание интересного мне бренда. Постоянная реальная практика. При этом я приносил пластинки моих друзей тогдашних ребятам, того же Рому Муджуса, которому было столько же лет, сколько мне. Но безуспешно. Потом оттуда меня позвали работать на дистрибуцию в большую компанию «Правительство звука». 

Так ты стал понимать, что приближаешься к той точке, когда можешь делать какое-то большое музыкальное явление сам?

Да, именно так. Я очень много ездил по разным конференциям, специальным лекциям. Слушал все эти обсуждения концертной ночной жизни. Например, в Нидерландах или в Париже и Лондоне. Я все это слушал, впитывал и понимал, как это работает в разных странах. Понимал, как это может работать в России. Понимал, что это не может работать так, но как-то же это должно работать! Молодежь в России подрастала. Хотела слушать немного более интеллигентную музыку. Я понимал, что нужно возить артистов. Это стало не очень-то сложно, потому что меня уже знали всякие букеры и менеджеры. Меня помнили по этим конференциям и лекциям. Как-то начала вот эта штука потихоньку меня адаптировать к тому, что есть смысл сделать что-то похожее в России.

Все, о чем ты говоришь, очень вписывалось в желание Москвы стать полноценной европейской столицей. Я называю этот процесс «капковизацией». Это когда культура потребления вставала на цивилизованные рельсы. Самый простой здесь пример — парк Горького, в котором вчера в фонтанах валялись пьяные мужики, а потом — бац! — это один из лучших в мире парков…

Конечно. Время было очень подходящим для того, чтобы открывать хорошие площадки. Тогда концепция Powerhouse в воздухе висела, напрашивалась. Мы тогда формулировали ее как концепцию комьюнити. Комьюнити своих людей, вокруг которого должна формироваться аудитория. Мы очень хотели собрать людей вокруг себя, которым будет нужна хорошая музыка. Которые за музыкой будут охотиться, а мы им в этом будем помогать. Сначала делали музыкальные мероприятия в «Солянке», по-моему, по средам. Потом открыли бар на Арбате. Потом переехали на «Артплей», делали там на крыше проект, летнюю площадку. Затем это все переросло в продакшен и студию, где мы записывали кучу музыки, коммерческой и не очень. Но студию эту затопило. Ко мне пришли из компании Bacardi и сказали: вот, Андрей, у тебя затопило студию, мы можем тебе предложить новое заведение, ты же раньше открывал заведения? Я не отказался. Так появился Powerhouse.

Что он собой представлял? Во что это разрослось?

В несколько волн выросших музыкантов. Для многих хороших артистов Powerhouse стал родильной палатой и с точки зрения работы на сцене, и в плане студийной работы. Пиком каждого года у нас был летний сезон, когда собирался огромный двор. И во дворе могли выступать группы на балконе, в то же время другая группа могла записываться на студии, третья группа играла внутри. Потом это все перемешивалось и выливалось в ночную вечеринку. Огромный круговорот музыки. Когда мы открывались, нашей аудиторией были 18-летние подростки. Это было рискованное, но правильное решение. Многие говорили: что ты делаешь, ты никогда не заработаешь вообще никаких денег, даже на аренду…

Потому что у 18-летних детей деньги есть только на сэндвичи?

Да. И на лимонад. Ну, может, еще на одно пиво. Соответственно, первый год это было безумие, да. Мы были в постоянном минусе. Во второй год тоже. Но потом, когда эти дети начали расти, ситуация выправилась. Дети стали невероятно благодарной публикой, которая никуда не девалась. Дети росли вместе с нами и не спешили покидать площадку.

Они выросли на ваших песнях…

Все это масштабировалось с каждым годом. Сейчас мне очень сложно на это смотреть уже извне, как человеку, который больше не живет в России. История как будто прервалась. Историю как будто сбили на самом пике. Хотя именно сейчас история Powerhouse могла бы напоминать европейский вариант. Площадка с постоянной очередью, которой все время нужна новая качественная музыка. 

То есть прошло ровно столько времени, чтобы проект стал взрослым.

Да.

И для вас, и для публики.

Да.

Вам город и Собянин помогали каким-то образом этого состояния достичь?

Нет. Но мы так много делали всегда в парке Горького, «Музеоне». Мне всегда казалось, что, если что-то плохое случится…

Есть куда позвонить.

Ага. Это, конечно, мифическая история. Мы не пересекались никогда с властями. Мы были всегда на таком андерграундном отшибе, трогать нас особо никому не приходило в голову. 

Ни помогать, ни зажимать?

Ни помогать, ни зажимать. Взять с нас особо было нечего: мы не рейв, мы не техноместо, мы не нарушали никаких законов, наркотики у нас не продавались никогда. Все максимально были заточены под музыку и бар.

Но у вас же были фестивали, некоторые вполне себе политизированные…

Да-да, были. После них, кстати, все-таки прилетало время от времени. Это была либо «пожарка», либо РАО.

РАО?

Общество по авторским правам. Ты вроде все время платишь им, но они потом решают, что если у тебя на веранде во дворе звучит музыка, то это уже другое место и можно тебе легко впаять на пол-ляма штраф. 

Такое бывало? Штраф на пол-ляма? 

Да, но мы скостили в два раза в итоге.

Это после чего такие проблемы были?

Были истории у нас совместные с «Насилию.нет». И с «Медиазоной». Со штабом Навального. За такое сотрудничество нас хватали за ухо. Периодически такое все-таки случалось, да.

Сейчас место под названием Powerhouse в Москве существует?

Да, существует.

Оно сейчас уместно в Москве?

Оно безумно уместно. Главные посетители сейчас — это новая волна меломанов, самая молодая, которая только начинает куда-то ходить. 20-летние ребята. Эти люди никуда не уезжают, они никуда не денутся из города, у них нет денег, чтобы переехать, им по-прежнему нужно такое честное, душевное, безопасное место. Безумно важно, чтобы такое место оставалось.

А с этической стороной как быть? Нет тут дилеммы для тебя?

Дилеммы никакой нет. Я знаю, как выглядит наша аудитория, знаю ее отношение ко всему происходящему. Этих людей нельзя отменять. И без музыки их нельзя оставлять.

Ты понимаешь, что в любой момент к вам придут патрули с буквой Z?

Понимаю. Тем не менее место пока продолжает работать. Если такое начнет происходить систематически, то я не вижу смысла больше работать в Москве. В таком случае нужно будет закрываться. Пока место работает.

Что с артистами? Они на месте?

 Артисты, которые могут собрать 150—200 человек, на месте. Маленьких артистов по-прежнему можно найти в России. Никуда они не денутся. В очень многих российских городах люди делают музыку. Каждый день появляются интересные артисты. Сеть «Вконтакте» просто завалена новой музыкой. 360 артистов в год? Вообще easy! Никуда не исчезает джаз, джазмены никуда не уезжают. 

Это пока. Сегодня слушает он джаз, а завтра родину продаст.

Джазмены — это люди-машины, они до последнего будут просто играть музыку. 

Проблема с дефицитом артистов если есть, то касается она не вас, а больших фестивалей?

Именно так.

Западные артисты возможны сейчас в России?

Турция, Бразилия. Не более того.

Много больших артистов, уважаемых тобой и с которыми ты имел дело или имел бы дело в России, покинули страну?

Короткий ответ: большинство.  

Это десятки людей?

Сотни.

А много ли ты знаешь артистов, которые сидят на чемоданах сейчас в России и собираются, оформляют документы?

Это тоже сотни людей.

Почему так?

Это вопрос этики. Вопрос политики. И это вопрос рациональный. Эти люди понимают, что в России они собирали тысячи зрителей. Но сейчас они готовы сделать шаг назад и снова начать карьеру с 150 зрителей. Чтобы через несколько лет вернуться к тысячам, но уже на других — зарубежных — площадках, в других обстоятельствах, более предсказуемых и ясных. 

Тебя самого новость о войне как и где застала?

Меня она застала, собственно, в Powerhouse, на работе. Через два дня я собрал вещи и уехал в Ригу. Но в моем случае это было просто. У нас вовсю работает здесь завод, центр жизненных интересов давно сюда смещался. 

В Европе прямо сейчас предвзятое отношение к российским артистам, которые продолжают работать в России? Если ты продолжаешь давать концерты в Москве, то тебе в Европе не очень рады?

Если у тебя большой тур по России, с большими площадками, то, наверное, в Европе к тебе будут вопросы определенного толка: зачем тебе это, почему ты хочешь и российского, и европейского зрителя, почему ты не определишься, на чьей ты стороне? Такие вопросы могут возникнуть, да. 

А если ответить, что музыка должна людей объединять, а не разъединять, как это делает политика?

Сейчас такой ответ могут пропустить мимо ушей. Если у тебя большие концерты, там надо высказываться по повестке. У тебя большие концерты в России остались — значит, осталась и большая ответственность в России. А если у тебя большая ответственность, надо свою точку зрения выразить.

Выражаешь — значит немедленно получаешь статус «иностранного агента». Так выглядит мир в 2023 году?

Да. Если ты не хочешь этого делать, тогда, пожалуйста, забудь про европейские концерты. Я немного утрирую. Но, кажется, только немного.

Это уже что-то вроде нормы?

Прямо сейчас — да.

Когда закончится война, норма изменится?

Трудно сказать. Я пока не вижу и не понимаю, как будет развиваться культурная жизнь после войны. Все слишком турбулентно. Я вообще не думаю, что, например, российские группы, которые уехали из страны в знак протеста, захотят вернуться после войны. Потому что это уже не только про войну. Это уже другие процессы.

Цивилизационные.

Цивилизационные и просто житейские. Многие артисты сделали свой серьезный жизненный выбор. Планы у них с Россией больше не связаны. Образ жизни с Россией больше не связан. Они, может, будут время от времени возвращаться, но это будут разовые поездки — раз в год сыграть концерт в России. Это реальный сценарий.

Ты сейчас и о себе ведь говоришь?

Конечно. Жизнь как-то перенастроена уже. Менять что-то снова радикально уже не нужно. Смысла нет.

Да и тяжело, когда тебе 40 лет, перенастраивать себя много раз. Это очень большой стресс.

Да просто все уже понятно. 

Давай вернемся к винилу, завершая наше интервью. Расскажи, пожалуйста, что сейчас происходит с магазинами винила в России?

На некоторые виниловые магазины в Москве обрушилось такое количество пластинок, что разгребать и продавать их будут годами. Люди, которые уезжали из России, привозили тонны своих пластинок в магазины, потому что забрать коллекцию очень сложно. Это, наверное, десятки тысяч пластинок. Небольшие магазины сейчас завалены музыкой, которую оставили меломаны и диджеи, покинувшие страну. Если же говорить о новых пластинках, то ценник на них в Москве очень вырос. Очень. Молодые меломаны не могут купить пластинку за пять тысяч рублей: это до фига. Я бы тоже усомнился в покупке такой пластинки. Таким образом, это становится немного элитарным, что не очень классно, на мой взгляд.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.