Московскую Школу-Мастерскую последние семь лет все называли раем для учеников: и родители, и сами дети, и даже столичные чиновники от образования. Основатель и директор Школы-Мастерской математик Наталия Сопрунова учла большинство изъянов системы традиционного среднего образования, придумывая свою школу мечты. В этой школе уроки начинались после девяти утра, в ней учились четыре дня вместо пяти, в ней не ставили оценок и не называли детей «двоечниками», в ней не было буллинга, в ней учителя не пользовались красными ручками, в ней не задавали «домашку», но при этом готовили учеников к поступлению в лучшие мировые вузы. 

После вторжения России в Украину учителя Школы-Мастерской почти в полном составе покинули страну. Директор и половина учеников поступили таким же образом. Роман Супер встретился с Наталией Сопруновой в Риге и расспросил её о причинах этого массового исхода и о том, как российские школы приняли «патриотический удар» на себя, а ещё узнал, в кого хочет превратить современных российских детей государство. 

Наташа, у вас учительство в роду? Династия?

У меня прабабушка — врач, прадедушка — инженер, в начале XX века это было сродни нынешнему Илону Маску. Дед мой закончил Сорбонну, медицинский факультет. А мой папа очень хотел заниматься физикой, но не смог поступить в МГУ по антисемитским причинам, в итоге они с мамой — инженеры. В общем, в нашей семье я первый учитель.

Вы москвичка?

Да. Дедушка с бабушкой жили на Плющихе, бабушка с другой стороны — на Академической, а мы с родителями жили в Выхино, бывшая «Ждановская», там в самой кондовой районной школе училась. Моя мама понимала, что я достаточно толковая девочка, пыталась отдать меня в языковую школу. А какой выбор тогда был? Или языковая, или обычная районная.

Image Credit

Courtesy of Nataliya Soprunova

Взяли?

Сестра моя, Света Рейтер, закончила языковую школу — английскую, а меня не взяли, потому что я «р» не выговаривала.

Так это же удобно в английском!

Это 79-й год, тогда, видимо, было не очень удобно. Поэтому меня в обычную районную школу отдали. Там я была белой вороной со всеми своими кружками, книжками, задачками. У меня был совсем небольшой круг общения, всего одна приятельница. А потом я поступила в 57-ю школу.

Это лучшая математическая школа Москвы тогда.

Это почти случайно вышло. Мама стала говорить: надо куда-то переходить, невозможно в этой школе оставаться. И уговорила меня ходить на ВМШ – это вечерняя матшкола. В то наше время брали в спецклассы практически только с ВМШ. Ходишь год, к тебе там присматриваются, хотя на вступительные мог приходить кто угодно. Я страшно боялась переходить в другую школу, тогда как раз вышел фильм «Чучело».

Вы в чучеле себя разглядели?

Мне стало страшно. Не то чтобы я прямо отождествила себя с Чучелом, но я как представила, что такое бывает, мне так стало страшно. И легкий буллинг уже был в школе. В общем, выход фильма совпал с переходом в другую школу, но я всё же перешла. И дальше, конечно, совсем другая жизнь началась.

А в чём другая жизнь? В тогдашней Москве это чем измерялось в школах? Публика другая?

Во-первых, это другая среда просто. Во-вторых, нами занимались потрясающе. Всё, что выходило в журналах тогда, — это же время перестройки — нам рекомендовали читать списками на каждый месяц. На «Фестиваль Фестивалей» водили. И так далее. 

То есть это совсем не только про математику было?

Ну да, я в каком-то смысле стала человеком. До этого я была абсолютно пионерской, советской девочкой. А тут вдруг жизнь. И друзья появились.

А дальше математика в МГУ у вас?

Это был очевидный стандартный путь из маткласса. Из 28 человек в классе 18 пошли на мехмат, шесть — на физтех.

Всё как-то слишком гладко выглядит.

На самом деле у меня довольно травмирующий опыт учёбы в 57-й школе. Мне кажется, дальнейшее создание моей школы частично поляризует мой опыт в 57-й. Наша учёба была болезненно рейтинговой, конкурентной. Первая моя мысль про мою собственную школу была про это: надо снять все элементы конкурентности, просто убрать полностью. Люди могут без этого жить и очень хорошо могут жить. Да, так трудно учиться и трудно учить. Но это пролонгированная вещь, перспективная. Всё время бежать, чтобы кого-то догнать и что-то успеть, — плохая затея. Настолько плохая, что я, когда заканчивала школу, даже подумала, что я, в общем-то, не очень люблю математику.

Но деваться-то уже некуда?

Да, подготовка-то была сильная. Чрезмерно сильная подготовка — это, кстати, тоже ошибка образования. Потому что ты пролетаешь первые полтора курса университета, ничего не делая. Ты же всё это знаешь! А потом ты не успеваешь поймать момент, когда ты уже не всё знаешь, а твои однокурсники знают. 70-80 процентов матшкольников на этом сгорают. 

Увлекательно было в МГУ учиться?

Я там пела в академическом хоре — это была моя отрада. Я тогда поняла, что по-настоящему —именно как наукой — никогда заниматься математикой не буду.

А чем будете? Какие ваши первые работы были?

Никакие. Я страстно хотела детей. У меня старший сын родился, когда мне было 22 года, потом второй ребёнок. Муж у меня защищал докторскую, он поставил себе цель – в 33 года защитить докторскую, потому что это возраст Христа, так что мы этим и жили. В квартире у моих родителей. Денег у нас почти не было. Джинсы у меня были одни, зеленые, и я их стирала ночью руками, потому что не было стиральной машинки, вешала сушить и утром надевала. Вот вся наша жизнь: я была с детьми, не работала, а муж — ученый-биолог. А дальше я снова почти случайно оказалась в 57-й школе. 

Только теперь как учитель?

Да. Там в первом классе две учительницы математики подряд ушли в декрет, меня позвали работать. Деваться было некуда. Я пришла в школу и, конечно, не знала, как учить. Одно дело знать высшую математику, другое — детей учить. Я стала ходить на уроки к более опытным коллегам, чтобы хоть как-то понять, что происходит. Но ещё больше загрустила, пока не попала на урок, который вела Татьяна Михайловна Великанова. Она там работала учителем математики после всех её арестов, ссылок. Я рискнула и похвалила то, что было необычным в её уроке, и усомнилась в том, что дети могли не так понять. Это её зацепило, мы очень сдружились, на работе склеились, всё обсуждали и спорили. Два года до её смерти провели вместе.

А чем она вас зацепила? Какое-то другое отношение было к детям?

Абсолютно, да. При том что я не могу сказать, что у нее были безумно близкие отношения с последними школьниками. Она была уже пожилой человек. Но меня поразила осмысленность, с которой проходили её уроки. Я до сих пор считаю, что осмысленность — это главное в учёбе. Нельзя ни одной задачи, ни одной темы начинать, если вы не знаете, зачем это. Зачем это детям? Какая цель? Вот ты приходишь в класс говорить про логарифмы. Они зачем? Не знаешь – не надо начинать! Дети чувствуют, когда это просто для того, чтобы не получить двойку. Великанова всё время задавала эти вопросы: «Что мы делаем, что мы хотим, зачем мы это делаем?»

Когда вы сами стали учителем, что вам стало сразу понятно про российскую систему образования? Какие проблемы в глаза бросились? 

Быстро — ничего. Всё с опытом приходит. С первым моим классом мне стало понятнее, какие темы в математике какому возрасту соответствуют. Убедилась, что по возможности не нужно отдавать класс после «началки». Я взяла детей в первом классе и довела до одиннадцатого. Это был уникальный опыт. Это мне предложила Татьяна Михайловна, она сказала: «Пройдите хотя бы один раз с каким-нибудь классом максимально долго». С тех пор я так и делаю.

У нас так не принято.

Не принято, а зря.

А в чем тут преимущество? Что это дает?

Многое. Осмысленность даёт: ты лучше понимаешь, как и что получается у тебя и у детей. Ты начинаешь на это работать. Например, в десятом классе ты уже можешь сказать ребятам, что слова «арксинус» бояться не нужно. «Смотрите, у вас было умножение, обратная операция — деление. Сложение, обратная — вычитание. Вы возводили в квадрат, обратная — извлекли корень. То же самое: вы синус взяли, а теперь нужно в обратную сторону пойти». Я начинаю показывать им этот путь, все время как бы возвращая назад к знакомому опыту, и, наоборот, показываю, что будет впереди. У нас общий опыт есть, понимаете? Нам в этом опыте легко и интересно. Этот подход важен. Если ты понимаешь, во что всё вырастает, то рост будет стремительным.

Разделение школы на «началку» и «неначалку» — это проблема. А что ещё?

Вы не обращали внимания на окна московских школ после пяти вечера зимой? Стабильно горят окна в кабинетах математики. Там сидят дети и по сто раз пытаются досдать и пересдать. Это убивает мотивацию у детей. Принято считать, что у нас крутые дети, они-то круче западных, потому что они такие сложные технические уравнения умеют решать. Но это вообще не про понимание, это про набор алгоритмов, дети должны не понимать, а зубрить наизусть. А дальше: одна ошибка — 4, две ошибки — 3, три ошибки — 2 и пошел на переписку. Учителя математики в большинстве не меняют эти свои концепции десятилетиями. Преодолеть это очень тяжело.

Image Credit

Courtesy of Nataliya Soprunova

Третья проблема?

Учебники. Они же все еще про трактора и комбайны. Современному ребенку не очень интересны трактора и комбайны. 

Да полно же хороших учебников, которые можно купить за деньги и по ним заниматься.

Да, сейчас рынок растет, он все шире и шире, появляется многое. Это задача хорошего учителя — найти альтернативный учебник или придумать его самому ночами, между уроками. Но мы говорим о системе, которая по-прежнему предлагает детям учиться по книгам, совершенно устаревшим. Если кто-то что-то придумывает своё — хорошо. А классические учебники с их контекстом в общем и целом — малоинтересные.

Есть ещё методички. Есть образовательный план, который спускается в школы от чиновников.

По нему никто не учит. Это фейковая история. Все нормальные школы понимают, что это безумие. Это называется «Учебно-тематический план», он почасовой. В журнал ты записываешь ровно то, что должно быть по этому плану, а рассказываешь, конечно, то, что сейчас считаешь нужным. 

А этот методический план — что в нём безумного? Его что, нельзя осмысленно составить?

Как ни составь — это всегда чужой сценарий. Это не может быть твоим, у тебя здесь и сегодня больше про одно, потому что у детей хуже получается такая-то тема, а тебе план велит идти вперёд и заниматься другим. Как это возможно? Я уж не говорю, что дети разные, у меня в классах были все разные абсолютно. Какие-то дети глубоко копают, какие-то иначе. А это ни один методист не может учесть и прописать. Вот как-то у меня был удивительный класс, там учились Жванецкий, Бродский, Пастернак, дочка Козакова, сын Бутмана. Так получилось, совпало, не я их набирала. Они все были прекрасные, гуманитарные в целом дети, творческие. Разве можно было применить к ним стандартную кондовую программу?

Приходишь на работу, а они стихи читают?

Практически. Вот, например, решаем задачку. Они завороженно за мной следят, слушают, я распаляюсь, вхожу в раж, спрашиваю: «Ну, и сколько получается?» Поднимается одна рука: 37. А там ну никак не может быть 37, что угодно может быть, но не 37. Спрашиваю: «Почему же 37?» А потому что в прошлой задаче было 73, а если цифры поменять местами, будет красиво… Или вот чудесный Митя Жванецкий, сын Жванецкого, так был похож на отца, вот только портфеля не хватало. На словесности как-то коллега моя обсуждала суффиксы, образующие профессию, и кто-то назвал «юрист». Митька оживился: «О, у меня папа юрист». Все замахали руками: что ты, Митя, ты перепутал, у тебя папа не юрист, а юморист! Коллега угомонила всех и спрашивает: «Ну что, Митя, кто у тебя папа?» Несколько секунд задумчивости, и Митя выпалил: «Жванецкий!» Я очень многому научилась, работая с этим классом, столько ассоциативных или мнемонических штук сочинила, какой уж тут почасовой план сверху.

«Никогда не называйте детей двоечниками, их не существует». Ваша фраза?

Да.

Расшифруйте.

Есть дети, которым сейчас что-то не дается. Это не значит, что эти дети — двоечники. Если мы даже в уме называем таких детей «двоечниками», то мы пришиваем ярлыки навсегда. Вслух такое вообще произносить нельзя, должно быть наказуемо. Просто противоречит здравому смыслу преподавания. Образование — это же очень живой процесс. Всегда что-то получается лучше у детей, а что-то хуже. Сегодня так, завтра эдак, с этой темой лучше, а с этой темой пока тормозим. Стереотипы очень мощны, и я в школе определилась со стратегией: надо от стереотипов избавляться.

Значит, следующая родовая травма российской школы — это система оценок?

Конечно. Не надо на первом этапе оценивать детей, особенно по пятибалльной системе. В этой системе и детям плохо, и учителям. Мне стало неинтересно в такой системе работать, и, кстати, довольно быстро стало понятно, что вот эта «система красной ручки» детей сильно триггерит, психологически давит. 

Да, слушайте, красная учительская ручка — это какая-то общенациональная травма. Красная ручка — это ассоциация с каким-то неотвратимым наказанием.

Я уже больше десяти, может, пятнадцати лет не пользуюсь красной ручкой вообще. У меня только зеленая. Позитивный цвет. 

Откуда этот цвет-то в школах вообще появился пугающий?

Да, мне тоже интересно. У меня вообще много вопросов. Например, к чему до сих пор существует обязательная пятидневка?

Чтобы родители могли работать.

Да-да, это я понимаю. Всеобщая занятость, в начале XX века это было актуально. Но сейчас почему это не поменять? Не всем так необходима пятидневка сейчас. Когда я открывала свою школу, мы сделали четыре учебных дня, не пять.

Итак, вы учли все эти болячки российского школьного образования и решили свою школу сделать? Как школу назвали?

Первое время назывались экспериментальным проектом «Класс Э». А потом — «Мастерская». Сначала мы формально числились филиалом 57-й школы, потом отпочковались.  

Сколько у вас было учителей и детей?

Каждый год мы набирали один класс, маленький совсем — 14 человек, проект был камерный. 

Вы решили работать по «бутиковой» модели? 

«Бутиковой» её не назовешь. Бутик — это дорого и богато. У нас были очень скромные условия. Один этаж, на нём семь классов. Родители платили 25 000 рублей в месяц. Мы не были «бутиком», просто были камерной школой. Школу мы открыли в 2015 году, теперь шутим с коллегой: «Нормальные люди после аннексии Крыма поехали покупать квартиры в странах Балтии, а мы с тобой хорошую школу в Москве открыли». 

Как про вашу школу узнавали родители?

Сарафанное радио исключительно, никаких пиар-служб у нас не было. Нам не нужна была толпа. Мы бы просто толпу не потянули. Я же при наборе с каждым родителем по часу общалась, обсуждали детей, ожидания от школы, про какие-то запросы индивидуальные говорили. Когда у тебя сотни детей, такой подход нереализуем. 

Сколько у вас детей училось?

Сто одиннадцать.

А команда большая была?

Команда росла вместе со школой, в конце было 35 человек. И кстати, из них восемь психологов и нейропсихологов. У нас была уникальная школьная психологическая служба, аналога которой в России нет.

Перечислите, чем ваша школа отличалась от других? Какими внешними признаками?

Мы отказались от традиционного формата обучения — от пятидневки, у нас было четыре учебных дня. Мы почти полностью отказались от домашней работы, взамен — очень интенсивные и насыщенные уроки, такие активные, что с наших уроков дети практически мокрые выходили. Уроки были очень вербальные, академические, мы занимались исследованиями на всех предметах. У нас были только авторские программы, ничего не постулировалось и не объявлялось в красных рамочках. Никаких готовых правил: мы их выводим, получаем с детьми, а уже потом фиксируем. Психологическая служба сопровождения, поддержки детей, учителей и родителей. Мы отказались от соревновательности и конкуренции. Никаких оценок до средней школы. Мы показывали детям их результаты в динамике — относительно их личного предыдущего результата, а не относительно всего класса. Еще много отличий мелких, ну например, занятия начинались в 9:30. 

Это для родителей комплимент, видимо.

Это для тех, кто, во-первых, поздно встает, а во-вторых, для тех родителей, кто других детей еще развозит по Москве. Как школы делают начало уроков все в одно время? Это же действительно снос крыши для родителей, у которых не один ребенок!

Это снос крыши для всего, для трафика тоже: в один момент Москва встаёт — и всё. Все едут в школу и все опаздывают.

Я могу еще долго перечислять отличия. Но главное, конечно, — это уникальная команда единомышленников. Такой не было нигде. И никогда не будет. Это действительно уникальный случай был.

Вы 23 февраля чувствовали, что уже 24-го всё это закончится?

За девять месяцев до начала войны я купила дом. Нет, в такую войну я не верила. Ни за девять месяцев, ни за день. Я понимала, что будет что-то происходить в Донецке и Луганске. Думала, этим и ограничится. Не могла представить такую войну.

Но вот война началась. Ваша первая мысль?

Катастрофа.

Вы тогда уже поняли, что в новых предложенных обстоятельствах школа не может функционировать?

Нет, сначала все были растеряны, потом некоторые учителя ко мне подходили и говорили: «Мы, наверное, уедем».

Но это эмоции были? 

Как оказалось, нет. У нас уехало 50 процентов детей и 75 процентов академических учителей.

Вы пытались отговаривать людей, чтобы сохранить школу?

Как я могу кого-то куда-то не пускать? 

Ну, не «не пускать», а сохранять.

Всё произошло разом, когда появился слух о возможной мобилизации. Все разлетелись.

Именно от этих перспектив мобилизации уехали?

Да, и моя семья тоже. Мне нужно было детей вывезти. Мы уехали 3 марта рано утром. И до 11 июня мы ввели гибридное очно-заочное расписание, чтобы закончить год. А дальше — всё. 

Всё — значит всё? Школа перестала существовать, потому что все покинули страну?

Дошкольников я отменила ещё в марте, мы не могли взять на себя дополнительную ответственность, когда всё так неопределённо. К маю стало понятно, что мы не сможем регулярно ездить в Москву. 

Вы уехали буквально одним днём. Экстренные сборы?

Я не знала, что это значит — быстро собраться в эмиграцию. У меня не было больших чемоданов, я не понимала, что нужно делать: то ли снимать со стены портрет деда, то ли дочке пальто положить. Успели сделать генеральную доверенность на моего папу — уже хорошо. Это было горестно, просто невыносимо. Смотрела на людей в самолете и рыдала. Это был не «философский пароход», самолет был полон молодыми ребятами с девушками, которые своих ребят вывозили от армии, от мобилизации. Летела еще одна армянка (мы в Армению летели), которая тоже рыдала. А все остальные — семьи с детьми и ребята, которые бегут от мобилизации. У всех испуганные глаза. Страшно за них: они еще не состоявшиеся люди, ничего по-настоящему еще не умеют. В общем, было ужасно.

Вы в итоге живёте не в Армении, а в Риге. Почему здесь?

У меня здесь родственники. Мне эти места близки и любимы. И русский язык, конечно.

Когда вы оказались в Риге, в российские школы спустились указивки новые. Давайте про них поговорим. Во-первых, каждый понедельник в школах нужно начинать с поднятия флага и прослушивания гимна.

Да, я мониторю, смотрю. Это действительно выполняют, но местами очень карикатурно. Знаю школы московские, в которых это делают в присутствии трёх дежурных человек в восемь утра, очень быстро, чтобы никто этого не видел. То есть по формальному признаку всё происходит, но на самом деле нет.

Как с учебно-методическим планом! Вашу школу, если бы она продолжила работу, это бы коснулось? 

Ну, в этом нам бы повезло: у нас понедельники были выходным днём. Но, уверена, государство быстро бы придумало, как гайку подкрутить. Будут ужесточения гораздо более существенные, чем сейчас, если только не случится что-нибудь такого, что мы все ждем.

Но сейчас частные школы этого не делают?

Частные школы могут это не делать. Пока. 

У вас была возможность познакомиться с темами классных часов, на которых государство обязало учителей общаться с учениками?

Я видела, да.

Там любопытный список. Мне больше всего понравились темы: «110 лет со дня рождения Михалкова», «День воссоединения Крыма с Россией», «Память о геноциде советского народа». Скажите, как вы к такой практике относитесь — принудительные классные часы?

Это риторический вопрос.

Для кого-то риторический, а для кого-то, может, нет. А что плохого в том, чтобы рассказать детям про Михалкова, который действительно написал неплохие стихи?

Любую из этих тем можно по-разному рассказывать, это же очевидно. О Михалкове же можно рассказать не только как о поэте? Он же был больше, чем поэт, можно рассказывать про явление в России под названием «Михалковы», политическое явление, социальное. Другое дело, что это могут проверять, камеры сейчас во многих школах висят. Да и стукачество будет процветать, я уверена. В массовых школах — точно.

А как бы вы поступили в своей школе? Вы бы стали эти классные часы проводить? Стали бы про «воссоединение с Крымом» рассказывать детям?

Нет, конечно. Если бы я рассказывала, то рассказывала бы про то, как оно было и есть на самом деле, но это бы длилось недолго. Я ведь поэтому и уехала, Рома. 

От необходимости это рассказывать всё?

От необходимости врать детям. Они знают, что я честный человек. Ну, я знаю, что они так про меня говорят. Я уехала и дала понять, что я против. И в эти игры тоже не буду играть — это вредно всем: и детям, и взрослым.

Зачем государство это делает с детьми? Патриотизм можно навязать насильно? 

Когда мы были маленькие, пропаганды было много, но она не была такой уж агрессивной. К 70-м годам, по крайней мере. К началу 80-х это было просто уже смешно. Шамкающие правители, эти трактора, которые «в четыре года пятилетку», это всё, что неслось, оно было такое беззубое. Оно было противное, неприятное, всюду лезущее, но оно не было агрессивным. И я помню, что я в это верила. Всем квартиры к 2000 году обещали! Вы просто молодой, а я помню, как маленькая на полном серьёзе высчитывала: сколько же мне лет будет, когда мне квартиру дадут? Мы на это велись. Сейчас такой фокус уже не пройдёт. Люди познали материальные ценности, мир приоткрылся, многие поездили в другие страны. Сейчас уже нельзя всем сказать, чтобы подождали, потерпели, чтобы потом было хорошо. Какой же теперь трюк сработает? Агрессия! Все кругом враги! Сегодняшняя идеология держится вот на этом страхе.

Так разве с детьми этот фокус проканает? Какие к чёрту враги, если у детей наших во всём мире друзья живут?

Пропагандистская риторика невозможна, если в семье обстановка и среда, в которой дети варятся, адекватные. Если с детьми родители адекватно обсуждают. А если этого не происходит, то такую роль на себя берёт пропаганда. И тогда это работает! В том-то и дело. Гимн каждую неделю — это как бы фон, подложка для чего-то следующего, а следующее — для ещё чего-то следующего. Сначала гимн поиграет, потом телевизор поработает, а здесь уже и Z повесят. Так это работает. 

Комплексное фашизирование. 

Комплексный подход.

В России остается огромное количество хороших учителей, которые продолжают работать в этих обстоятельствах. Как им быть? Как им от этого безумия спрятаться?

Я не очень согласна с вашим вопросом, потому что мне-то видится ситуация иначе. Я сейчас буду говорить о Москве, которую я хорошо знаю. Большое количество по-настоящему хороших учителей математики уехали с началом войны. Я могу перечислять имена. Но совсем грустно то, что остальные хорошие учителя ищут, куда можно было бы уехать в будущем, ищут работу вне России, по крайней мере страхуются, если и не уезжают пока.    

Такая политически мотивированная публика что ли — учителя математики в Москве?

А это не только про политику же. Это комплекс причин, экономические тоже, с этим тоже проблемы в России. 

Что вы делаете сейчас? Открываете школу в Риге? Здесь полно детей из России теперь.

Через год об этом можно поговорить будет. Сейчас те, кто уехал, дезориентированы, растеряны. Будут ли заработки? Будут ли визы? Частную школу так сразу не открыть, а государственную не дадут, потому что на русском языке здесь нельзя. Я делаю онлайн-курсы сейчас. Это не заменяет школу полностью, но самым интересным, самым глубоким темам и навыкам обычной российской программы мы будем учить. С той же самой командой Мастерской.

Вы сейчас рассказали историю длиною в целую жизнь. И жизнь эта стремилась всё время вверх у вас: школу свою прекрасную сделали внутри довольно токсичной системы образования, команду собрали уникальную. А потом одним днём всё закончилось. 

Война разрушила не только города другой страны, она разрушила и дела в своей собственной. И это не только про мой отъезд, мой отъезд — это было бы еще ничего. Команда растворилась, разлетелась по разным странам и вряд ли соберётся снова. В этом смысле — это поражение. Но я абсолютно уверена в том, что всё это было не зря. И то, что мы сделали сейчас, — тоже правильный выбор. Мы уехали ради наших собственных детей, у меня их четверо. Мы уехали, чтобы их сохранить, дать им образование. Моя первая и главная ответственность — перед своей семьей, какую бы я ни чувствовала ответственность перед учениками. Это тяжело, но это правильно.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.