Человек живет. Человек мыслит, мечтает, надеется. Он разочаровывается и негодует, влюбляется и страдает. Чувствует себя одиноким, тяготится бессмысленностью армейской службы и отказывается примиряться с несправедливостью. Наконец, человек совершает глупости. Одна из них — ранним утром он берет в руки оружие и едет куда-то, где перестает быть. Всё.

Осознание собственной смертности у всех происходит по-разному. Как это было у меня: из узора висящего рядом с кроватью ковра вылезла страшная морда, я зажмурился. Впервые оказавшись с ужасом наедине, я почему-то понял, что мы все умрем. Теперь я не люблю ковры, особенно на вертикальных плоскостях.

Что в смерти может понимать ребенок лет пяти-шести — или сколько мне тогда было? Ты просто узнаешь, что смерть существует. Но это узнавание — только начало. Солипсический детский ум не способен вместить в себя собственную конечность, и тут ему на помощь приходит сердце. Вот только оно глупое, его задача — чувствовать. Поэтому естественной реакцией — так было у меня — оказывается возмущение. Потому что смерть — это несправедливо. Это нечестно и неправильно.

Эта эмоция — лишь самый первый шаг в осознании необратимости смерти. Тот долгий путь, в котором успеваешь сперва примерить смерть на близких — порою мысленно, порою на поминках — и, может, свыкнуться с их неудачей. Что ж вы, родные, так неаккуратно? Каким по счету шагом станет ошарашенное понимание, что договориться не получится и смерть тебя настигнет тоже, я не знаю. 

Вот подпоручик Ромашов, чья смерть так потрясла меня в пятнадцать. Понимал ли он — умом, не сердцем, — что та дуэль способна оказаться точкой в его жизни?

Героика человеческой гибели, если человек тот облачен в мундир военного, преподносит смерть как приключение. Хотя на самом деле это — происшествие. Причем обычно с жутко неприятной вонью. Но красота точеных профилей героев, отдавших свои жизни за идею / веру / будущее счастье / другое (нужное подчеркнуть), конечно, привлекательнее потрохов. Поэтому ей легче и приятнее верить. Особенно когда в душе ты туповатый отрок, каким был подпоручик Ромашов.

Еще подростки жутко мелодраматичны, им часто кажется, что смерть не может быть пустой, что в ней заложен — непременно! — смысл. Какой? — Вы все узнаете, когда меня не станет.

Я — был таким подростком.

Перевернув последнюю страницу «Поединка», я не поверил, что это возможно. Вот — он живой, очкарик Ромашов, он дышит, мыслит, чувствует, мечтает. А дальше строчка в рапорте: «И через семь минут скончался». Все приключение.

Перелистнув последнюю страницу, мне кажется, я вновь увидел чудище — обло, озорно — и понял, что мы все умрем. Понял теперь не сердцем, а умом.

Иной читатель может усмехнуться: «Нашел о чем печалиться — о вымышленном персонаже».

«Скажи об этом Куприну», — ему отвечу я.

***

Смерть литературного героя способна стать трагедией. Я не могу представить никого, кто б не заплакал над страницами с описанием гибели Портоса. По моему глубокому убеждению, это возможно только в двух случаях: человек либо чурбан бездушный, либо страниц тех просто не читал.

А еще смерть героя — идеальная смерть. Потому что она обратима.

Воскресить можно даже того, кого автор пытался убить навсегда. Достаточно некоторой сноровки. Настоящий мастер-класс по возвращению персонажа к жизни провел Стивен Кинг в книге «Мизери», он сделал это виртуозно и почти с бахвальством. Но существует способ сильно проще: явить читателю героя и… всё. Герой погиб? Так вот же он, живой! А как это случилось, почему — решать тебе, любезный наш читатель. Этим способом воспользовались Стругацкие, воскресив почти наверняка погибшего звездолетчика Горбовского. Без описаний и без объяснений — фанаты до сих пор строят догадки.

Реальную смерть не отменить. Удивительно, но иногда, чтоб человек смог это уяснить, она должна случиться.

Вопрос: можно ли быть певцом Империи, военных доблестей и «права сильного», а вместе с тем хорошим — замечательным! — детским писателем? Ответ: Джозеф Редьярд Киплинг.

Считается, что все эти истории об эльфах, моряках, мангустах он написал во многом для своих детей. Как и знаменитое стихотворение «If», обращенное к еще не рожденному сыну:

            Наполни смыслом каждое мгновенье,
            Часов и дней неумолимый бег, —
            Тогда весь мир ты примешь, как владенье,
            Тогда, мой сын, ты будешь Человек!

Есть несколько переводов этого стихотворения на русский; тот, что выше, — Лозинского.

Когда началась война, которую потом назвали Первой мировой, сыну Киплинга было всего семнадцать. Близорукий юноша отправился на призывной пункт добровольцем, но военная комиссия признала его негодным. Тогда знаменитый отец подключил свои связи, и Джона Киплинга все-таки зачислили в Ирландскую гвардию. В августе 1915-го, когда лейтенанту Киплингу едва исполнилось восемнадцать, он попал на фронт. По оценкам исследователей той войны, средняя продолжительность жизни офицера на передовой составляла шесть недель.

Зачем великий бард отправил своего единственного сына на фронт? Умом он принимал то решение или сердцем? Мог ли автор гимнов во славу британского оружия поступить иначе?

Весь этот пафосный романтизм XIX века уже тогда отдавал затхлостью неизвестно зачем хранимого дембельского альбома, но Киплинг был человеком идеи. Идеи и принципа.

В марте этого года я был в Стамбуле и видел красиво снятый рекламный ролик. Вот юноша стоит на вечерней улице и смотрит на витрину с едой; вот девочка сидит за обеденным столом и глядит на свою тарелку; вот мужчина с черной бородой берет стаканчик и выливает чай обратно в заварник; вот еще несколько человек занимаются тем, что не едят в разных ситуациях. Реклама попалась мне в ленте твиттера, и я решил, что сейчас увижу логотип какой-нибудь службы доставки, но в конце была надпись, из которой я разобрал только Çanakkale и 18 Mart.

18 марта — день памяти мучеников Чанаккале, который турки отмечают уже больше ста лет. Признаюсь, я не имел ни малейшего представления, что это такое, но «Википедия» перенаправила мой запрос на статью «Дарданелльская операция», и стало чуть яснее.

Ее также называют Галлиполийской кампанией или битвой при Дарданеллах — это одно из крупнейших сражений Первой мировой, в котором почти за год погибли больше полумиллиона человек. Кроме турок, англичан и французов, под Чанаккале лежат австралийцы, новозеландцы, маори, индийцы, сенегальцы, евреи и русские. Наверняка этот список не полный.

Формально — турки победили. Но на самом деле эта бойня не имела вообще никакого смысла.

Наивный вопрос: каким органом принимали решение люди, учинившую эту войну? Умом или сердцем?

27 сентября 1915 года 18-летний второй лейтенант Ирландской гвардии Джон Киплинг пропал без вести во время битвы при Лоосе.

«Have you news of my boy Jack?»

Так начинается стихотворение, написанное его отцом год спустя.

Редьярд Киплинг так и не узнал, что именно случилось с его сыном. Но годы спустя все-таки смирился с мыслью, что тот погиб.

В 1923-м Киплинг издал большой публицистический труд «Ирландские гвардейцы в Великой войне». В этой книге он трижды упомянул и своего сына. Вот самая развернутая фраза: «2nd Lieutenant Kipling was wounded and missing».

Считается, что эта потеря навсегда изменила Киплинга-старшего — великого апологета войны не стало. Его место занял 50-летний старик.

«Но иногда, — скажет читатель, — ведь даже смерть не в силах отрезвить».

И будет совершенно прав.

***

Чужая смерть меняет человека. Всегда. 

Примерно год назад, за сорок с чем-то лет своей обычной и прекрасной жизни впервые (!), я почувствовал, что искренне и с огоньком в глазах, от всей души, от ума и сердца, желаю сдохнуть одному ублюдку. Точнее, для начала одному.

Проведем мысленный эксперимент. Представьте, что вы посмотрели очень длинное и чрезвычайно европейское кино «Треугольник печали». Оставим в стороне ваше недоумение по поводу всех тех ветвей, что фильм собрал: допустим, вы позитивный человек, поэтому стараетесь больше обращать внимание на плюсы, которые там, безусловно, есть. Например, вам понравились актеры, и вы решаете узнать, кто они и где еще снимались. Начнем с главных. Вот 26-летний британский актер, прекрасно справившийся с ролью тряпки. А вот девушка, сыгравшая капризную модель, она постарше, ей тридцать два. Вернее, было тридцать два, потому что в один из летних дней в Нью-Йорке она почувствовала себя плохо, попала в больницу и через несколько часов скончалась. Что вы чувствуете?

Чужая смерть — потрясающая штука. Потому что потрясает. Наверное, ее можно сравнить со взрывной волной: далекая — почти не трогает; случается поближе — может сбить дыхание; а если совсем рядом — вот тогда трясет. Порою — до кишок. Трясет так, что весь внутренний механизм, все эти людские пружинки-колесики ходят ходуном, и никто не знает наверняка, как потом это будет работать.

Кого-то она ломает, как яичную скорлупу / черепаший панцирь / кокосовый орех (можно ничего не подчеркивать) — один раз и навсегда. Другого — медленно сминает, словно жестяную банку. Третий — гуттаперчевый ластик Koh-I-Noor — со временем стирается и исчезает. Но есть и те, кого смерть закаляет, как сталь, кого она делает злее, выше, сильнее — да, смерть?

Это чудовищный опыт, который может превратить человека в великана.

Кто эти великаны? Да кто угодно: поэты, музыканты, режиссеры, менты, учителя и управдомы. Их объединяет одно: горящие глаза.

Они стоят подобно бронзовым гигантам — как живые. Люди, преображение которых привело их к свету. И этот свет, яркий свет солнца в бирюзовом небе, бьет в их открытые глаза, озаряет их спокойные лица. Они знают, что мир неправильный, что его нужно починить. И самое главное, они точно знают как — и хотят это сделать.

Проблема в том, что великаны, если верить сказкам, довольно часто любят жрать людей.

«Запутали вы нас вашими аллегориями», — скажет читатель словами Битова.

А я отвечу — текстом из его же книжки: «А вы не читайте».

***

Смерть, любая, даже естественная, — это всегда насилие над естеством. И даже в детстве от нее не спрятаться: мертвый голубь на улице, мертвая крыса в клетке, мертвая бабушка во сне. Насилие, как вода, найдет свой путь.

Круговорот насилия в природе.

И нет никакой разницы, от ума оно идет или от сердца.

«С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств», — написал загнанный классик где-то в промежутке между 1928-м и 1940-м.

Так что же делать, что, черт возьми, нам делать?

В восемь лет по вечерам я ложился на ковер в гостиной — в зале — и под бубнеж программы «Время» рисовал комиксы. Как и сейчас, тогда дикторы рассказывали о том, что «у нас» хорошо, а «у них» — плохо. В подтверждение последнего, «у них» чуть ли не каждый день случались катастрофы: извергались вулканы, обрушивались мосты, падали самолеты. В конце каждого такого сообщения называли число погибших и раненых, и обычно это были солидные, дву-, а то и трехзначные числа. Но однажды — какой-то поезд сошел с рельсов — диктор произнес: «Погиб один человек». Я, продолжая рисовать, хихикнул и сказал: «Всего?»

Можно ли научиться эмпатии? И откуда она исходит, из сердца или из ума?

Сейчас в Риге лето, в моем гостиничном номере открыто окно. Я выглядываю в него и вижу на улице Александра Чака два десятка человек. Если один из них упадет замертво, почувствую ли я ужас, сожаление, печаль? Или пойму это умом?

«Из всех возможных решений выбирай самое доброе», — эти слова приписывают звездолетчику Горбовскому, тому самому, что непонятным образом воскрес в одной из книжек Стругацких. Не самое обещающее, не самое рациональное, не самое прогрессивное и, уж конечно, не самое эффективное — самое доброе!

Проблема в том, что не все могут быть добрыми, даже если захотят.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.