К своему 70-летию Андрей Макаревич подошел, совершая новый крутой поворот в жизни. Осудив войну в Украине, фронтмен «Машины времени» уехал в Израиль: для российской власти из народного артиста он тут же превратился в иноагента. При этом Макаревич не прекратил заниматься тем, что он любит: выступать с концертами (не только с «Машиной времени», но сольно и с джазовым проектом Yo5) и писать песни. Пару недель назад вышел его очередной альбом «Убежище», полный точных, мрачных, едких и горьких наблюдений о нынешних временах (альбом нельзя послушать в российских стриминговых сервисах).

Начнем с альбома «Убежище». Он мне очень понравился: мне кажется, это очень сильный альбом. Когда появились эти песни? Можно ли сказать, что альбом написан после вашего переезда в Израиль?

Нет, какие-то песни появились раньше: и три, и четыре года назад. Но в основном он состоит из песен, написанных за последние два года.

Какая из них самая ранняя?

Я никогда себя этим не заботил. Ставить даты на своем пути — это какая-то мания величия. Какая разница, когда она написана, — важно, хорошая она или нет.

Все-таки, понимая, когда они появились, и представляя события в жизни автора и мира, можно лучше понять эти песни.

Мне кажется, что в них настолько все понятно — ничего там зашифрованного нет. Они уже предельно лобовые. Но если у кого-то есть желание все это датировать, я большую их часть, придумав, выкладывал у себя в фейсбуке. Просто под гитарку — меня перло, и хотелось поделиться с человечеством. А потом, я смотрю, их уже много: посчитал — 16 штук. И я подумал, что это идеальный объем для старомодного альбома.

Сочинить столько песен за два года — это для вас мало или много?

Это вполне обычно. Мне кажется, песни у меня достаточно равномерно появляются — вне всякой связи с происходящим в мире.

То есть нельзя сказать, что происходящее вас как-то пришпорило или «вдохновило»?

Вряд ли. Слово «вдохновило» мало подходит ко всем этим войнам. Что-то на тебя, безусловно, влияет — не одно, так другое. Но, мне кажется, у меня нет прямой связи: так, чтобы «утром в газете — вечером в куплете». Я так никогда не работал.

Альбом «Убежище» — это продуманное высказывание или спонтанный выплеск эмоций?

По отдельности каждая песня — это всплески эмоций. А когда собираешь их вместе, вдруг возникает ощущение, что это высказывание. Потому что они действительно объединены общим настроением. 

Каким?

Скверным, тяжелым настроением. 

Название «Убежище» очень подходит альбому — оно лаконичное и многозначное. Есть ли в этом отсылка к названию дневников Анны Франк, которые она вела в нацистской оккупации? Вела, кстати, как и вы, примерно два года.

Значит, так. Я записывался в городе Нетания в рокерской студии, которая была устроена внутри бомбоубежища. Это очень удобно, потому что там прекрасная звукоизоляция: ты никому не мешаешь и тебе никто не мешает. Поскольку для меня всегда мучение придумывать названия альбомам и песням, я подумал, что раз альбом писался в убежище, то я его и назову «Убежищем». До нашей израильской войны было еще недели две. Как пальцем в небо попал. Анна Франк тут совершенно ни при чем.

На фото с обложки альбома вы стоите у входа в эту студию?

Да. В эти дни убежищу пришлось работать как убежищу. Туда приходят люди, но студия все равно продолжает работать — аппаратуру только раздвинули по стенкам.

Вам доводилось ходить в убежище в Нетании по прямому назначению?

Мне не приходилось ни разу. У нас в доме есть мамад — это такая комната, специально забетонированная. Не знаю, насколько она безопасна: от прямого попадания, конечно, не спасет, но если где-то рядом что-то упало, то она помогает. Вот один раз ракета грохнулась от нас где-то в полутора километрах — было громко. Грохнулась на пустое место, где горы и лес, — и даже лесной пожар удалось быстро потушить.

Война, пришедшая в Израиль, не изменила вашу точку зрения? По-прежнему ли вы считаете, что нашли в этой стране дом и убежище?

Я не искал никакого убежища. Я искал место, где я себя буду нормально чувствовать и буду иметь возможность заниматься тем, чем я люблю заниматься. В этом смысле Израиль мне вполне подходит. Что касается войны, Израиль и не такое видел — ничего, пройдет и это.

А почувствовали ли вы Израиль своим домом?

Я не мыслю такими категориями — мне бывает комфортно и бывает некомфортно. Здесь мне комфортно — всё. В России мне было очень комфортно до определенного момента. Постепенно становилось все хуже и хуже, пока стало совсем некомфортно.

Вернемся к альбому: первая песня «Куда ты идешь, солдат» меня больше всего впечатлила. Она непохожа на остальные песни с «Убежища» и вообще на все то, что вы делали прежде, потому что она сделана как народная.

Кстати, я сейчас понимаю, что она наиболее старая на этом альбоме.

То есть она появилась и до войны в Израиле, и до войны в Украине. Как предчувствие?

Войны происходили, происходят и, боюсь, будут происходить.

Как она у вас появилась? И почему вы ее решили сделать как народную? 

Все песни у меня появляются одинаково: возникают какие-то строчки либо обрывки мелодии. Ты начинаешь из этого складывать что-то связное — получается песня. Потом думаешь, как ее исполнить. Потом берешь и исполняешь. Ничего мистического.

Есть ли на этом альбоме песни, за которыми стоят реальные события и персонажи? Вот, например, «Он долго душил меня» звучит как дневниковая запись, переложенная в песню.

Она собирательная. Да, было несколько эпизодов в жизни, из которых собрался этот образ.

Или вот пропагандист Метелкин — в нем сразу хочется узнать Владимира Соловьева, с которым вы знакомы.

Когда я писал эту песню, я о Соловьеве не очень думал — он у нас не по рыбалке. Да и песня эта не о пропагандисте, а про стукачество и доносительство, которые не просто вошли в норму, а превратились во что-то почетное.

Почему вы ее исполнили в манере Вертинского?

Трудно сказать. Я никогда себе не задаю такие вопросы. Я Вертинского очень люблю и знаю массу его песен. Мне захотелось из нее сделать ностальгический романс.

Я обнаружил в песнях «Убежища» отсылки к Вертинскому, Галичу, Окуджаве, Визбору, Высоцкому и Градскому. Получился не альбом, а такая краткая энциклопедия русской песни.

Вы себе даже не представляете, как приятно узнавать, сколько мыслей я разбудил своими песенками. Я совершенно этого не полагал.

В песне «Четыре таракана и сверчок» вы высмеиваете лжеэкспертов из отечественных пропагандистских телешоу. Почему вы решили переделать ради этого известную детскую песенку?

Просто я еще помню все эти вечерние телевизионные ток-шоу в России. Это была пытка какая-то: куда ни переключишь — везде зудеж, переходящий на крик, иногда хоровой.

Зачем же вы их смотрели?

Я не смотрел. Я так раз проверил, два проверил: включил один канал, другой — потом все выключил. Я просто вспоминаю, что когда-то еще были какие-то другие программы, которые тот же Вова Соловьев вел с Гордоном. И их было интересно смотреть. Я это отлично помню — это было лет 8 назад. 

И я помню — авторское кино обсуждали на Первом канале после полуночи.

И я очень хорошо помню, как вся эта вакханалия по одному щелчку прекращается, если кому-то это наверху надо, и так же возобновляется, если кому-то надо. Так это про тех же тараканов песня — та, детская, из 1960-х, — была про то же самое. Просто дети это тогда не очень понимали.

А кто играет на банджо в этой песне?

Израильский парень — очень хороший музыкант. Я с ним познакомился на записи. Мне захотелось создать полудиксилендовую фактуру, и я попросил найти человека, который хорошо играет на банджо. И он пришел — сходу сыграл несколько вариантов: мы посидели и выбрали лучший.

Вам легко находить общий язык с израильскими музыкантами?

Когда ты знаешь, чего хочешь, и когда можешь объяснить, чего ты ждешь, а музыкант это понимает и может сыграть, то очень легко.

Вы пытались войти в израильскую музыкантскую тусовку?

Я думаю, что такое если и происходит, то происходит само. Было бы странно постучаться, и войти, и постоять в сторонке. Вот язык подтяну немножко — и, я думаю, будет еще проще. Хотя все музыканты прекрасно общаются на английском.

Альбом «Убежище» закрывает песня «Молитва» на иврите. Вы сами ее перевели?

Ее перевел поэт Боаз Оснис. Я даже пока не могу на сто процентов оценить поэтический уровень качества перевода. Но ивритоязычные люди говорят, что это очень хороший перевод. И притом что он точный, на иврите песня звучит совсем не так, как по-русски. Потому что по-русски «господи», а на иврите «адонаи» — это не совсем одно и то же.

Разное отношение к господу?

Да. В русском «господи» мы говорим при любом удобном случае, в иврите не произносят имя господа абы где и как.

А как вас свела судьба с Боазом Оснисом?

Он довольно много перевел моих песен. Ему просто интересно. И он предложил мне перевод. Мне было страшно приятно, но прежде не доводилось это практически использовать. Вот сейчас я к этому подхожу.

Как у вас с ивритом? Далеко еще до того, чтобы писать песни на этом языке?

Далеко. Слушайте, этому языку пять тысяч лет, он требует некоторого уважения к себе.

Но вы предполагаете, что к этому когда-то подойдете?

Я не люблю предполагать: я что-то делаю и подхожу к какому-то результату.

В «Песенке иноагента» вы посмеиваетесь над этим статусом, но…

А что остается делать? Я подал в суд — и совершенно ожидаемо получил от ворот поворот. Это все было понятно с самого начала. Ну и что? Надо как-то с улыбкой встречать глупость.

Когда вы выпускали «Убежище», задумывались о том, сколько штрафов вам могут стоить эти песни согласно сегодняшним законам Российской Федерации? Консультировались с кем-нибудь?

Сегодняшние законы Российской Федерации устроены так, что «как захочут, так и повернут». Поэтому консультироваться с кем-нибудь довольно бессмысленно.

Вы бы хотели, чтобы «Убежище» послушали Путин или Медведев?

(Смеется.) Нет. Вы думаете, что они изменятся после этого?

Я в это не верю.

И я не верю.

С другой стороны, они когда-то были другими людьми и очень сильно поменялись.

Когда-то мы все были в утробе матери. И когда-нибудь мы, слава богу, сдохнем.

Когда вы писали эти песни, вы не рисовали в голове такую сценку: сидят в кремлевском бункере за длинным столом Путин и Медведев…

В последнюю очередь мне бы пришло в голову писать что-то, на них ориентируясь.

Но вообще-то есть славная российская литературная традиция, когда поэты обращаются напрямую к царям.

Во-первых, не все.

Да, и нельзя сказать, что для них это хорошо закончилось.

Это во-вторых. А в-третьих, я не думаю, что это как-то повлияло на то, что они писали.

Сейчас стало общим местом сравнивать застойные 1970-е, в которых «Машина времени» была в андерграунде, и путинскую Россию, которая стремится вернуться в СССР. Вы можете сравнить эти два времени — какое кажется более мрачным и безнадежным?

Есть общие черты, но это совершенно разные эпохи. Прежде всего потому, что в 70-х вместо интернета были магнитофон и телефонная будка на улице за две копейки. И, конечно, это меняло всю картину существования. Но, если говорить в самых общих чертах, то в 70-х нас гоняли, за нами охотились, нас вязали, но при этом мы продолжали существовать, что-то сочинять, играть в Москве, ездить в Питер, записывать какие-то магнитоальбомы. Когда я уезжал из России, я понял, что я ничего уже не могу делать — все! Мне просто перекрыли кислород.

Вы уехали из России с возможностью возвращения?

Это где должно быть написано — на лбу или в паспорте?

Это по вашим ощущениям.

Я вообще-то гражданин Российской Федерации, и уезжал я на рождение своего сына. Если бы прекратилась эта безумная агрессия, не исключено, что я бы приехал обратно. Но пока ни малейшего желания у меня не возникает.

А вы будете голосовать на президентских выборах в России в 2024-м?

Мне делать больше нечего? 

Вы считаете это совершенно безнадежным занятием?

А вы считаете, что есть какая-то надежда — поучаствовать в выборах, и, глядишь, Путина не переизберут? Вы серьезно так думаете?

Я думаю о том, что, может быть, надо показать, что я против Путина. Как и на прошлых выборах.

Давайте-давайте, как на прошлых получилось у вас, так и в этом, [2024 году], конечно, получится.

«Машина времени» выступала на инаугурации президента Дмитрия Медведева в 2008-м. Как вам кажется из нынешней точки реальности, возможно ли, чтобы «Машина времени» выступила на инаугурации президента РФ в каком-то будущем?

Нет. Вероятность этого просто нулевая.

Почему, вы можете объяснить?

Мы были весьма наивны, и меня только мертвый в говно не окунул за это выступление. Но я себе не мог представить такой трансформации Дмитрия Анатольевича: он производил впечатление абсолютно адекватного и демократически настроенного правителя. И не у меня одного была такая иллюзия, а у очень большой части населения России. Сейчас я утратил веру в то, что в России что-то может измениться. Дело в том, что, как справедливо заметил Воланд, «люди не меняются».

С одной стороны, да, с другой, что-то все-таки поменялось в России за 50 лет.

Спасибо Михаилу Сергеевичу. Все благодаря ему. 

Мы с вами разговариваем в канун вашего 70-летия, поэтому мой последний вопрос такой: что бы вы могли посоветовать мужчинам России, которые хотят дожить до вашего возраста и остаться в такой же отличной форме? 

Рекомендация только одна: старайтесь заниматься любимым делом — тем, во что вы верите, — и ни в коем случае не заниматься тем, во что вы не верите.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона