История одного спасения

Андрей Баранов сделал головокружительную карьеру в российских медиа. Родился в Ульяновске. Поступил на международное отделение факультета журналистики МГУ. Работал в «Яндексе». А уже в 25 лет возглавил европейское бюро ВГТРК в Брюсселе. Продолжилась карьера телерепортера в Париже, где он представлял телеканал ТВЦ. Часто естественным развитием таких успехов становится возвращение в Москву — надежный и опытный человек, проверенный хорошей работой за границей, занимает должность начальника в каком-нибудь государственном СМИ, крупной государственной корпорации или в органах власти. История Андрея Баранова совсем другая. Многолетняя работа в российских медиа обернулась для него серьезным внутренним конфликтом. Сохраняя свою совесть и психическое здоровье, он добровольно лишился многочисленных благ, которые шли комплектом с должностью главы европейского бюро, отказался заниматься пропагандой и начал жить заново.

Андрей, как ты оказался в российской телевизионной журналистике?

Я просто хотел быть журналистом. Мне очень хотелось поступить на журфак МГУ, я учился в Школе юного журналиста при МГУ, мое первое место работы было связано с журналистикой. В 2000 году, еще не окончив школу, я устроился в «Яндекс» и работал там два года, писал про технические дела. Меня уволили потому, что я в ЖЖ написал о том, что нам задерживают зарплату. Потом был период каких-то странных работ, подработок и прочего: на факультет журналистики я сразу не поступил, Школу юного журналиста я уже окончил, уже поработал, и писать мне хотелось. И потом как-то оказался стажером на ВГТРК — в ночной бригаде международников.

То есть на журфак ты уже поступал, будучи человеком, скажем так, опытным?

Да, на журфак я поступал, уже будучи корреспондентом ВГТРК. Я поступал в 2004 году, а начал работать в 2003-м. Сначала выполнял редакторско-продюсерскую функцию. Иногда мне доверяли сделать ВМЗ — видеоматериал со звуком, и тогда я мог, используя сообщения информационных агентств, кадры, которые они присылали — синхроны, — делать из этого редакционный материал, который я полностью озвучивал, монтировал его вместе с монтажером на «Бетакаме», и это выходило в эфир в 5 утра по Москве. В это время где-то далеко, на рубежах нашей родины, был уже дневной эфир, и для кого-то там это были дневные новости — я этим безумно гордился. Английский у меня был хороший, поэтому я перешел из ночной бригады в утреннюю, потом из утренней — в вечернюю бригаду к Мише Антонову. Потом я был в отпуске в Лондоне. Ровно в тот момент там случились неприятности с аэропортом Хитроу: какие-то террористы якобы хотели смешать взрывчатку, провезя ее в бутылках из-под кока-колы. После этого, кстати, все жидкости запретили провозить самолетами везде, во всем мире. Корреспондент ВГТРК в Лондоне в этот момент был в отпуске, поэтому мне забронировали прямое включение. Я приехал, сделал прямое включение, дрожа от ужаса и выучив наизусть полутораминутный текст. После этого мне предложили стать корреспондентом. И я согласился.

Этот эпизод связан с тем, что ты в довольно раннем возрасте возглавил корреспондентский пункт за границей? 

Конечно, после того как я побывал в прямом эфире, рассказал некую историю, которую я видел своими глазами, прочитал местные газеты, мне уже хотелось быть журналистом-международником: не только за кадром, но и в кадре. С тех пор я прицельно метил в это. А спустя несколько лет мне предложили возглавить европейское бюро «Вестей».

Сколько тебе было лет?

В тот год я окончил факультет журналистики, мне было 25 лет. Это был тот же год, когда факультет журналистики окончил Евгений Ревенко… 

Ныне депутат Госдумы от «Единой России».

Да.

И в 25 лет ты поехал в какой город?

В Брюссель. Я получил визу, права, женился на своей девушке — куча была всяких формальностей вокруг этого. Защитив диплом, я спустя какое-то время уехал. Это был 2010 год.

Ровно в этот момент я начал работать телерепортером в программе «Неделя с Максимовской» в Москве. А ты кого сменил в той должности?

Я сменил Славу Духина, который тоже был молодым корреспондентом и который потом, насколько я знаю, возглавил подмосковный телеканал «360».

А еще позже стал работать большим начальником в правительстве Московской области. Прекрасно жизнь сложилась. Как и у тебя, наверное, когда ты приехал в Брюссель. Что такое вообще — возглавлять корпункт в Европе? На что похожа эта жизнь?

Безусловно, для меня, как для человека, который родился в городе Ульяновске в 1984 году, это была абсолютная «сбыча всех мечт». Есть квартира в Брюсселе, которая принадлежит Российской Федерации как государству еще с советских времен. На счетах за воду и газ было указано «Госсовет СССР» по-французски, и никто это не менял десятилетиями. Квартира на балансе Росимущества или чего-то такого. Она же и корреспондентский пункт. В этой квартире есть рабочий кабинет — там монтажная станция, компьютер; есть зона, где можно жить с женой и детьми. У меня детей тогда еще не было. Есть служебный автомобиль и бюджет на командировки. Международный отдел «Вестей» давал мне задание, куда надо поехать. Корпункт европейских «Вестей» находился в Брюсселе, но по большому счету в самом Брюсселе работы было довольно немного, он, скорее, использовался как удачно расположенный пункт, из которого куда угодно довольно быстро можно долететь.

То есть, кроме бесплатных квартиры и машины, это еще и постоянные приключения и поездки по всей Европе.

Да. Я долгое время находил что-то позитивное в своей карьере. Работа заведующим европейским бюро сильно расширила мой кругозор, я побывал во множестве очень интересных мест по всему миру.

Специалитетом твоим была политика?

Специалитетом была международная журналистика, у меня даже в дипломе журфака написано «международная журналистика», и работал я международником, до того как стал корреспондентом. То есть никто со мной, когда я уезжал в Брюссель, никаких политических бесед не проводил. У меня было свое наивное ощущение, что я должен освещать международные события, находясь в каком-то международном центре, где происходит европейская политика.

Ты сам мог формировать повестку или это всегда редакция тебя посылала на события? 

Каждый корпункт периодически присылал в международный отдел в Москву такую штуку, которая называлась «предлагалка». Это документ, в котором ты говоришь: вот там тогда-то у нас неделя моды, тогда-то свадьба звезды, тогда-то ежегодные гонки слепых водителей на автодроме (в Бельгии, кстати, правда проходят каждый год гонки слепых водителей). Такие сюжеты Москва считала «бантиками», ты знаешь, что это такое.

Развлекательные сюжеты, которые верстают под финал новостного выпуска.

Да, развлекательные видеоматериалы, то, что можно поставить в конце выпуска для поднятия настроения. Поэтому я, конечно, предлагал в основном «бантики», то есть у меня не было желания самому разрабатывать политические темы, которые могли бы использоваться в пропагандистском ключе. Когда я только приехал в корпункт в 2010 году, Россия, в общем-то, еще ориентировалась на довольно прозападную политику. Ходили какие-то разговоры об упрощенном режиме налогообложения, безвизовом режиме с Евросоюзом. И в общем-то были институты, которые занимались интеграцией в Европу. Все было довольно вегетарианско. 

Когда ситуация стала меняться кардинально?

Ближе к Болотке.

То есть к 12—13-му году ты понял, что за «бантиками» тебе не спрятаться?

Скажем так, мне, как корреспонденту, нравилось заниматься «бантиками» и hard news. «Бантиками» — потому что их прикольно снимать и можно сделать что-то поднимающее людям настроение. А hard news — потому что это круто: вот ты летишь в Египет, ловишь такси до ливийской границы, переходишь эту границу, на которой никого нет, до этого ты едешь в Амстердам, покупаешь там бронежилет с рук у какого-то человека в интернете. 

Супергеройство такое.

Я, конечно, ехал за этим и хотел этого. Так и было какое-то время. Потом, когда ветер подул в другую сторону, стало поступать больше совершенно диких редакционных заданий. 

Например?

А давайте поищем, что в Европе происходит плохого! Давайте поговорим про безработицу! Давайте поговорим про Грецию, которая разоряется и вот-вот вылетит из еврозоны! Давайте поговорим про бездомных и социальные кухни!

У тебя было право ответить: «А давайте нет»?

Я никогда не брал под козырек любое задание. Я не пытался выполнять дословно редакционные задания. Если мне нужно было снять, например, материал о волне эмиграции в Европу, то я, конечно же, понимал, что хотят люди, которые заказывают у меня такой материал…

Они хотят синхроны перепуганных европейцев: «Господа, посмотрите, сколько к нам понаехало преступников и насильников!»

Да. И у меня были такие синхроны. Но при этом я снимал и самих беженцев. И людей, которые говорили, что беженцы в конце концов поднимут экономику, что ВВП за счет беженцев гарантированно поднимется. Я до самого последнего момента, понимая, что у меня просят, старался делать это так, как меня учили на факультете журналистики МГУ, на международном отделении. Я пытался заниматься объективной журналистикой, но заниматься объективной журналистикой становилось все сложнее и сложнее, и это приводило ко все большему и большему внутреннему конфликту, это было мучительно, приводило к проблемам со здоровьем и психическим, и физическим.

Ты начал работать в Европе как корреспондент ВГРК, а продолжил на ТВЦ. Почему?

Потому что случилась Болотная площадь.

Объясни.

Когда случилась Болотка, в моей фейсбучной ленте огромное количество людей, разумеется, вышло на все эти марши. Мне очень хотелось на этих маршах тоже быть, я написал публичный пост об этом. Я написал что-то в духе: «Ребята, все, кто в Москве сейчас марширует, протестует, я с вами, ничего не бойтесь и помните, что от слезоточивого газа отлично помогает долька лимона». 

Сразу видно — коллега. Я об этом узнал на разгонах демонстраций в Афинах, когда снимал сюжеты про это.

А я тогда освещал «арабскую весну». Я помню, что написал этот пост, это было искреннее действие. Но потом начали происходить какие-то странные вещи.

Дорогая редакция позвонила.

У меня намечалось прямое включение с европейского саммита. В последний момент мне говорят: «Андрей, прямого включения не будет». И потом я начинаю понимать через сеть коллег, что на меня кто-то написал донос. И я тут же пропал из списков благонадежных. Еще важный момент. Тогда собирались менять корреспондента ВГТРК в Нью-Йорке. А у меня была американская мечта… У меня есть два родных брата — граждане США. И я тоже всегда хотел жить в США. В какой-то момент начались разговоры, что я могу заменить корреспондента в Нью-Йорке, которым, по-моему, тогда был, прости господи, Евгений Попов.

Тоже ныне депутат Государственной думы и один из ключевых мракобесов ВГТРК.

И супруг Ольги Скабеевой!

Это важная деталь в его карьере, да.

Меня спрашивали: ты хочешь ехать в Нью-Йорк? Я сказал: да, конечно, хочу! Я очень ждал, что поеду работать в Нью-Йорк. Потом случилась Болотная, случился мой пост… Мало того, что меня перестали пускать в прямой эфир, мне дали понять, что в Нью-Йорк я не поеду, что я должен поехать в Москву и поговорить с определенными людьми. Мне купили билет. Меня вызвали на ковер. Я зашел в один из кабинетов нашей дирекции информационных программ. И мне задали вопрос: «Андрей, ты дурак или предатель?» 

Классический чекистский вопрос. Что ты ответил?

Ответил, что дурак. 

Не скажешь же прямо, что предатель.

Разумеется. Когда выбираешь между «дурак» и «предатель», «дурак» звучит как-то полегче. И после этого мной перестали интересоваться как каким-то активным партизаном. Мне позволили вернуться в эфир, в Брюссель, но после этого дали понять, что мне надо сворачивать свою работу в Европе, освобождать корпункт, на мое место приедет другой корреспондент, Анастасия Попова-Бурт. Моя дальнейшая журналистская судьба в «Вестях» будет такой: возвращение в Москву, рутинная работа в кремлевском пуле и долгая попытка реабилитации. Я очень не хотел этого делать. Это был переломный момент в моей жизни.

Допустим, ты бы не написал этот крамольный пост в фейсбуке. Поехал бы в Нью-Йорк. И что бы там делал? «Бантики» дальше снимал? 

Да нет, конечно. Я понимал, что заморозки наступили. Что в Нью-Йорке я буду снимать…

…умирающую Америку…

…про умирающую Америку, да, про задыхающуюся Америку, про разлагающийся капитализм. Конечно же, надо было уходить из профессии.

Но ты пошел на ТВЦ.

Я мальчик из Ульяновска, у которого начала переть карьера. Так получилось, что часть руководства ВГТРК отправилась возглавлять ТВЦ, и именно это руководство ВГТРК в свое время принимало решение о том, чтобы сделать меня шефом бюро в Брюсселе. Поэтому они меня знали, они знали, что я могу управлять бюро, им было известно о моих положительных качествах: знании языков, высокой скорости работы с материалами, что я монтировал сам все свои сюжеты. У ТВЦ был единственный международный корпункт в Париже, мне предложили его возглавить. И вот у меня был выбор: бросить все, остаться в неизвестности и думать, что делать дальше со своей карьерой, потому что понятно, что телевизионной и международной журналистики в моей жизни больше не будет, или перейти на другой канал. 

Мальчик из Ульяновска выбрал другой канал.

Так я потерял еще несколько лет, которые мог бы потратить на то, чтобы строить жизнь по своим правилам.

Так ты продлил комфортную жизнь в Европе.

Да. И, по сути, я все себе обнулил. Обнулил бельгийские процессы, переехал во Францию, начал там эту историю с переписыванием корпункта на себя.

Есть сюжеты, за которые тебе стыдно как автору?

Я не могу такие сюжеты вспомнить. Мне стыдно за какие-то моменты. Один раз я снимал для итоговой передачи на ТВЦ, которую вела Анна Прохорова, сюжет про уличные демонстрации во Франции. Демонстрации против однополых браков.

Я как раз тогда снимал сюжет про демонстрации сторонников однополых браков во Франции.

А мне поставили задачу по-другому. 

Вырождающаяся Франция, разумеется.

Я не гомофоб. Я в принципе всегда был человеком ультралиберальных взглядов. Для меня абсолютная дикость — пытаться снимать сюжет про гей-браки в негативном ключе. 

Как ты выкрутился?

Я снял каких-то сумасшедших французов, которые говорили про «родителя А и родителя Б», но это были реальные французы, не придуманные. Снял и других французов, которые выступали за гей-браки. Сюжет был нормальный.

Почему тогда стыдно? 

К этому репортажу ведущая Анна Прохорова сделала минутную подводку и минутную отводку. Выглядело это так. Появляется в кадре Анна Прохорова: Европа, содом, традиционные ценности в опасности, все загнивает, теперь репортаж нашего корреспондента из Монпелье. Тут я как бы сбоку даю слово французам. А дальше отводка Прохоровой: «Вы видели, какой же это ад, содом!»

Как и когда ты все-таки решил устроить побег с государственного телевидения? Что стало последней каплей?

Планировать побег я начал через год после того, как переехал в Париж. Я понял, что первая в моей жизни паническая атака произошла во время подготовки очередного репортажа для программы Анны Прохоровой, в котором мне нужно было что-то рассказывать о парижских гетто. Парижские гетто на самом деле очень интересная тема, я несколько недель разрабатывал ее, ездил в музеи в парижских пригородах, общался с социологами, общался с архитекторами, но это все совершенно не нужно было редакции. Редакции нужно было показать, что в Париже п...ц. После часового разговора на очень повышенных тонах, когда мы с автором этой передачи торговались за каждый синхрон, у меня случилась первая паническая атака, которую я хорошо помню. Я понял, что надо что-то делать. А потом случился Крым. И Крым, конечно, был последней каплей. 

С телевидения мы, значит, с тобой ушли одновременно.

Я не мог в принципе никак себе это объяснить. Я понял, что игры в журналиста-международника закончились. Я понял, что больше не хочу иметь ничего общего с этим телевидением, с этим дискурсом. Это было очень непросто, потому что мы ждали ребенка в Париже и я не мог вот просто взять и не выйти на работу, потому что моя квартира — это мой офис. Я старался максимально на тормозах спускать абсолютно все сюжеты. Я начал думать о том, какой работой хочу заниматься. Я понял, что в русскую журналистику возвращаться абсолютно бессмысленно, потому что независимых СМИ практически не остается. Я решил радикально сменить профессию. Я начал самостоятельно учиться программировать, все это происходило в промежутке между какими-то сюжетами, которые мне все равно приходилось снимать. Я дал понять, что ухожу, дал понять, что у меня психологические проблемы. К этому моменту у меня уже началась серьезная депрессия.

То есть, грубо говоря, ты тянул время для того, чтобы получить какой-то новый навык в жизни.

Я тянул время, да. Для того чтобы получить какой-то навык и в принципе как-то сориентироваться.

А что у тебя на тот момент было с документами, ты на каких основаниях жил в Европе?

Никаких документов. Только рабочая виза, которая обнулялась, если ты увольняешься. Это некая особая договоренность между государствами. Обычная visitor-виза, просто она была какого-то длинного срока, я был зарегистрирован в МИДе как журналист, я был в каком-то там сборнике «Иностранные журналисты в Париже». В общем-то, ни на что я не мог претендовать.

Этот ужасный психологический фон связан еще и с тем, что, увольняясь с нелюбимой работы, ты автоматически должен покинуть Европейский союз либо очень быстро найти какую-то другую работу.

Понимаешь, быстро найти другую работу невозможно, потому что мой тип визы не дает мне возможности работать вообще. Там это написано большими буквами: все, чем ты можешь заниматься, мальчик, — это журналистика для российского телевидения. И это был очень стрессовый момент, да.

Какой выход ты нашел из этого тупика?

Я решил сначала приобрести все возможные навыки для того, чтобы хоть как-то зайти в новую профессию. Самообразование. Но надо понимать процесс. Случился Крым. Мне стало совсем плохо. Через полтора года в дверь вошел новый корреспондент, который меня сменил. За это время мне нужно было максимально прокачаться. Я начал учиться. Сначала сам, потом на курсах программирования во Франции. Потом я отправился в Голландию, где была приемлемая стоимость обучения для иностранцев. Я занял денег у максимального количества друзей и родственников. Использовал какие-то жалкие сбережения и учился информатике в Университете Амстердама. Жил в общежитии, в комнате площадью 10 квадратных метров.

Сколько ты проучился в Амстердаме?

Программа была рассчитана на три года, бакалавр computer science. Я выдержал полтора. Мне было тридцать с чем-то лет, я начинал новую профессию с нуля, у меня было за спиной какое-то количество курсов, которые я окончил, сертификаты, которые я получил. Я уже начинал зарабатывать программированием. Я работал фрилансером с французскими ребятами, помогал делать онлайн-платформы для каких-то сугубо французских вещей, платформу для автодилера, платформу для ресайклинга мусора на массовых мероприятиях. Мне за это платили минимальную ставку. Я устроился работать в классную компанию, которая называется «Злые марсиане». Это потрясающие ребята, русские айтишники, хотя, собственно, уже не русские: они все сейчас находятся за рубежом. Я стал человеком, который понимал в программировании и при этом умел писать по-английски. На протяжении трех лет я вел сугубо технический блог на английском языке, этот блог стал очень-очень уважаемым. Я впервые испытал гордость за то, что сделал что-то полезное вне пропагандистской корпорации. У меня была учеба на дневном отделении, у меня были экзамены, у меня было три работы: я еще подрабатывал лектором в школе. Я ездил по разным городам Европы и читал лекции для людей, которые начинают программировать. 

Ты стал жить заметно беднее?

Конечно, мой уровень жизни радикально отличался [от прежнего]. Но, когда я возглавлял корпункты, я понимал всегда, что это не мой уровень жизни, что я как бы беру сейчас чью-то чужую жизнь взаймы. Это не моя машина, это не моя квартира, это не мой бюджет на поездки, это не я себе бронирую хорошую гостиницу.

Это как будто затяжная командировка.

Я был в командировке, да. Это же так и называлось — командировка. Россия меня отправляла в длительную командировку в Европу. До этого я всегда жил очень скромно, мои родители — педагоги, и я знаю, что такое реальная жизнь. Скучал ли я по своему рабочему BMW? Наверное, да. Но я прекрасно пересел на велосипед. Ощущение того, что я делаю сам и для себя, абсолютно избавило меня от страданий по поводу низкого уровня жизни. Мне понадобилось шесть лет для того, чтобы сравниться по уровню жизни с тем, что у меня было тогда, когда я работал на ВГТРК.

Сейчас ты купил свою BMW, смог?

Сейчас я могу купить BMW, но не хочу. Я либеральный зеленый экологичный чел, который не хочет загрязнять окружающую среду, поэтому если я что-то себе и куплю, то это будет Tesla. Но в Берлине есть электрический каршеринг, и покупать Tesla мне не нужно. Я всегда могу взять на улице электрический автомобиль. У меня поменялись координаты. Достаток и богатство значат не то, что они значили для меня раньше.

В Берлин тебя привела твоя новая работа?

В Амстердаме я не выдержал. В какой-то момент я сломался, как ломается перегревшийся автомат. Я понял, что мне нужно как-то конвертировать все, что я успел приобрести. И я начал просто искать работу в Берлине. Прошел интервью, мне сделали оффер. Школа программирования, которую я окончил, узнав о том, что мне сделали оффер, сказала: а мы открываем в Берлине представительство, не хочешь поехать туда работать штатно? Я сказал да. Так я приехал в Берлин заниматься образовательными инициативами и программированием. Сейчас мне уже под сорок лет. Я работаю в большой компании Shopify, это ведущая платформа электронной коммерции в мире. Я отвечаю за то, чтобы эта платформа продолжала работать и не рушилась, когда на нее приходят миллионы и миллионы людей ежеминутно.

Когда случилась война, у тебя стали возникать проблемы с тем, что ты русский?

С окружающим миром — нет. С друзьями — нет. С самим собой — да. У меня начался новый эпизод депрессии. Потому что все это вернулось. Я снова увидел все эти лица своих бывших коллег. Услышал их голоса, услышал, что они говорят, как они говорят, во что они превратились. И просто сам факт того, что я как-то с этими людьми когда-то работал вместе, кого-то из них считал своими менторами, — меня это вернуло в бездну. Понимание того, что я семь лет назад относил себя вот к этому сообществу, для меня очень болезненно. 

Андрей, кто-то из твоих бывших коллег последовал твоему примеру? Кто-то ушел из телика и переформатировался, перепридумал свою профессию? Ты такие случаи знаешь?

Я лично знаю двух людей. Они ушли из российских государственных СМИ и стали разработчиками.

Это тоже был тяжелый путь трансформации?

Безусловно. Мне кажется, что журналисты, которые оказались в этой ситуации в середине десятых годов XXI века, все прошли через очень серьезную психологическую ломку. Выходов из этой ломки было два: либо как-то меняться, меняться внешне, менять свои внешние обстоятельства, либо обстоятельства остаются прежними, но человек меняется внутренне — например, становится ярым поклонником тоталитарного режима. Такая трансформация тоже случалась.

Я решил поменять обстоятельства вокруг. То есть поменял профессию, как и ты. Но не так радикально. Я стал снимать документальное кино, оставаясь в России. И это было возможно даже после 14-го года. Но сейчас я оказался в ситуации, когда и эта профессия невозможна в России. То есть получается, что я ошибся и со второй профессией. Надо было выбирать программирование.

Я очень тебя понимаю. Я тоже всегда интересовался документалистикой. И даже в рамках работы на государственном телике нам приходилось иногда делать что-то, что можно назвать документальными фильмами. Я тоже думал: может, мне заняться документалистикой? Я же умею монтировать, умею снимать. Но вот нет. Я понял, что нужно как можно дальше отойти от профессии.

Скажи, а ты продолжаешь общаться с журналистами, которые остаются работать в пропаганде?

Нет. Мне никто не звонит, не пишет. Связи прервались. 

Как ты думаешь, люди, которые продолжают работать сейчас на ВГТРК, верят в то, чем они занимаются?

Это безумно сложный вопрос, на который я, наверное, много лет внутри себя ищу ответ. У меня нет никакого рационального объяснения. Что заставляет, склоняет или побуждает людей делать зло? Из-за чего эти люди остаются на государственном телевидении? У меня есть только предположение. Возможно, это автоэффект пропаганды, перепрошивка собственного мозга детализированной информацией, сайд-эффект, обраточка. Возможно, это нигилизм и апатия: «Я буду делать свою работу, потому что больше ничего не умею делать, мне по-прежнему платят».

Ты сторонник люстраций? Сотрудники государственных СМИ заслуживают наказания? 

Я, безусловно, считаю, что в новой российской журналистике не должно быть людей, которые работают в журналистике государственной сейчас. Не должно быть вообще. Без каких-либо сомнений.

Что бы ты сказал абитуриентам журфака МГУ, на котором мы с тобой учились?

Я бы сказал им: бегите!

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.