Только слова

I

Мы уже знаем, как выглядит мир с рукотворным наводнением. Знаем, как выглядит мятеж наемников Путина против самого Путина. Несмотря на это, мы по-прежнему не представляем себе мир, в котором Россия все-таки использовала свое ядерное оружие.

Но две вещи про этот мир можно предсказать наверняка. Первая: выглядевший до того нереальным и постапокалиптическим, он быстро станет привычным. Вторая: для этой катастрофы в русском языке появится свой эвфемизм, скорее всего — что-то максимально абстрактное типа аббревиатуры ЯО.

У России своя богатая история эвфемизмов. Военных: «частная военная компания» вместо «группировка наемников, которая делает то, что вообще-то запрещено десятком законов сразу». Репрессивных: «десять лет без права переписки» вместо «расстрел». Криминальных: «окувалдить» вместо «убить». Да и не связанных напрямую с насилием: взять хоть «отрицательный рост» ковидных времен вместо «падение экономики».

Они маскируют ужасные новости, искажая картину мира: взрыв может и убить, а «хлопок» испугает только ребенка. Они легитимизируют зло, выдавая его за благо: «денацификация» вместо попытки захвата власти как раз в духе нацистов; «демилитаризация» вместо вторжения со всей милитари-мощью. Эвфемизмы отделяют своих от чужих: кому война, а кому СВО. И, конечно, это инструмент насилия и неравенства: Путину можно говорить «война», а Алексей Горинов (помните его?) получит годы тюрьмы — больше, чем за убийство. Все это не мои открытия: функционал эвфемизмов хорошо изучен и описан. Но работает ли он не как дополнение к омоновской дубинке и бубнящему судье, — а чтобы писать историю?

II

«Восстановление конституционного порядка. Контртеррористическая операция. Принуждение к миру. Специальные задачи на территории Сирийской Арабской Республики. Специальная военная операция». В зависимости от вашего возраста эти фразы либо не скажут вам ничего, либо после каждой у вас в голове возникнет настоящее название этих событий — со словом «война». Меняться будет только прилагательное: чеченская, грузинская, сирийская, украинская. Война остается в памяти войной, остается, несмотря на все эвфемизмы. Война попадает в учебники истории, попадет рано или поздно.

Представим, как в том будущем, где вторжение в Украину уже попало в книги, найдется какой-нибудь филолог или антрополог, который решит изучить корпус военных эвфемизмов российско-украинской войны, не находясь под заклинающим воздействием «частичной мобилизации» и «нештатного схода боеприпаса». Он не будет знать сигнала воздушной тревоги. Не переживет панику бегущего человека. Он не будет застывать от вида взрыва из собственного окна: достаешь дрожащей рукой телефон, тюль лезет в кадр, кровь пульсирует в висках. Он просто придет на работу, нальет себе кофе, загрузит тексты и всмотрится в слова и предложения, которые значили для нас так много. Что он сможет в них разглядеть, когда они потеряют свой потенциал насилия и станут просто словами, как заржавевший танк становится просто железкой в парке?

III

Я думаю, он увидит, как год за годом война все глубже и глубже проникала в нашу повседневность. Он может начать с «незаконных вооруженных формирований» Первой чеченской войны, словосочетания, заряженного ненормальностью: незаконно — это плохо, с оружием — еще хуже, а все вместе вообще какая-то банда. Никто не говорит: «Я хочу устроиться в незаконные вооруженные формирования», — от этого пахнет не карьерой, а смертью в лесу. И, разбирая материал дальше, этот исследователь постепенно дойдет до 2020-х, где война называется «работой». «Мы работали по противнику», — говорит военный с закрытым лицом. «Работайте, братья!» — скандируют дети на утреннике в детском саду. Билборды в городе зовут устроиться на «работу», да и обсуждаются вполне карьерные вещи — то, что на такой «работе» платят 200 тысяч, а не обычные 15. То, что на этой работе можно и умереть, не обсуждается, как не обсуждают в офисе у кулера возможность увольнения.

Я думаю, он увидит, насколько мы не замечали криминально-тюремной прошивки нашей реальности. И дело не только в роли Евгения Пригожина и десятков тысяч заключенных, получивших свободу, вернувшихся с войны и снова отправившихся грабить и убивать. И Россия, и весь мир годами смотрели на дворцы Путина, усиление спецслужб или вооружение российской армии. И для разговора об этом закрепился нарратив в духе холодной войны: это ворочается большая, мрачная, таинственная, опасная и притягательная империя, но вот этому народу так нравится, и он это выбирает.

Мало кто пытался описывать режим как ОПГ, которую никто двадцать лет не выбирал на хоть сколько-нибудь легитимных выборах. Или рисовать главу большого госбанка как бандитского счетовода, а не корпоративного гуру. Или объяснять всепроникающую коррупцию через мафиозную природу, а не особенности национального характера. Кто-то пытался — но не преуспел. Зато в языке это осталось: вместо «убить» на этой войне в ходу блатное «обнулить» или «поделить на ноль».

IV

Но главное открытие лежит не в том, что этот антрополог увидит. А в том, что он будет искать — и не найдет: языка ненависти по отношению к объявленному врагу. Сложив в отдельное облако всю украинскую «русню» и «рашистов», он будет искать, что же в этом поле было с противоположной стороны, — и ничего толком не обнаружит.

Он решит, что его алгоритмы, наверное, дали какую-то ошибку. Проверит, как в России оскорбляли беженцев из Украины или травили в российских школах их детей, — и не найдет ничего, кроме замшелых, сохранившихся еще с советских времен и потерявших свою разрушительную силу ярлыков.

Не веря своим глазам, он заберется в 2014 год, когда война еще не вошла в рутину российской жизни, — и найдет там целую россыпь с обеих сторон: «укропы», «ватники», «колорады». А для обозначения убийства — кровожадный, пиратский, недвусмысленный эвфемизм «покрошить», разительно отличающийся от серого «работаем».

Я думаю, этот исследователь из будущего поразится, как воюющая страна уклонялась от того, чтобы назначить в этой войне объект ненависти. «Зачем тогда они это делали? — будет спрашивать он. — Неужели они не видели, что, разрушая миллионы жизней, они уничтожают и самих себя, свою страну и свое будущее?»

Вы можете сказать, что это только слова. Но мы описываем мир таким, каким мы согласны его видеть, — и слова, которые мы оставляем после себя, честнее нас самих. Эвфемизмы, придуманные, чтобы запутывать и маскировать, вместо этого разоблачают. В войне, в которой на самом деле нет врага, можно уничтожить всех вокруг, можно уничтожить себя, можно взорвать ядерную бомбу. Но нельзя победить.

Публикации проекта отражают исключительно мнение авторов, которое может не совпадать с позицией Института Кеннана или Центра Вильсона.